Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина
Шрифт:
Маленькое, но чистое и светлое жилище Меркурия Афанасьевича новоприбывший гость, не лукавя, похвалил. Похвалил и Настю за чудесные щи с грибами. Погладив девушку по голове, старец вдруг высунул остренький язычок и скорчил такую уморительную гримасу, что Беневоленский чуть в обморок не упал, а Настя, наоборот, залилась счастливым смехом, точно маленькая девочка от шутки слегка подгулявшего отца.
Престранный разговор состоялся тогда между старцем и хозяином дома.
— Откуда вы меня знаете?
— Да как же! — удивился священник. — Ведь мы с вами
— Это давно было, — поморщился старец.
— У меня и статьи ваши из «Богословского вестника» хранятся. И книга «Тернии на пути в Небесный Иерусалим».
— Плохая книжка, — возразил старец. — По молодости и глупости написанная.
Отец Меркурий расстроился. Заметив это, старец устыдился.
— Ну, хорошо, — продолжал он, — а о визите моем как вы догадались?
— Да как же! — снова удивился Меркурий Афанасьевич. — Мне Петя Чикомасов сказал.
— Какой еще Петя?
— Секретарь нашей районной комсомолии. Прекрасный человек!
— У вас все прекрасные. Ну а этот ваш… Чикомасов… откуда про меня слышал?
Беневоленский всплеснул руками.
— Разве вы не знаете, что за вами следят?
— Это я отлично знаю. Но с какого припека вы здесь оказались?
Беневоленский смотрел на него, изумленно хлопая глазами. Старец густо покраснел.
— Я не потому спрашиваю, что вас подозреваю. Но как-то странно… вы и… комсомол?
— Ничего странного. — Беневоленский пожал плечами. — Комсомольцы такие же, как и мы, люди. Среди них замечательные личности есть. Вот Петя Чикомасов, например. Я с ним часто беседую. У него кабинет уютный, и картинки по стенам хорошие висят. Такой аккуратный молодой человек! А какой внимательный! Всегда чаем с конфетами угостит. Я и с партейными товарищами состою в отношениях. И они ко мне прекрасно относятся. Я ведь — но это тайна! — детишек у многих из них крестил. И даже их самих.
Старец захохотал.
— Я смотрю, у вас тут полная идиллия!
Наступило неловкое молчание. На помощь пришла Настя.
— Меркурий Афанасьевич намедни тако-ое учудил! Уж я смеялась, смеялась! Пригласил его к себе Чикомасов и спрашивает, кто из комсомольцев нашего города крещеный. Ему, мол, список нужен… Ой, не могу! Вы, батюшка, сами расскажите!
Отец Меркурий улыбнулся.
— Я ему и говорю: изволь! Первый в списке ты. Он побледнел и кричит: не может этого быть! Его матушка парторгом на фабрике работает. Я говорю: как не может, когда я тебя в твоем доме в купель опускал и крестик на шею повесил? Я, говорю, твой домашний батюшка получаюсь. Так в списочке своем и пометь. Очень он, бедный, расстроился.
Все трое долго смеялись.
— Решил я в вашем городе на некоторое время остановиться, — отсмеявшись, сказал старец. — Нет ли у вас гостиницы?
Отец Меркурий чуть со стула не упал.
— Не думал я, что вы меня так обидеть сможете! — вскричал он. — Что ж мне потом, сквозь землю провалиться? Что обо мне люди скажут?
Старец задумался.
— Ну… хорошо…
Беневоленский был несказанно счастлив. О старце ходили легенды. В двадцатые годы, став епископом, отец Тихон, в миру Николай Иванович Аггеев, не пожелал согласиться с обновленчеством, которое коммунисты навязывали церкви, и испросил у оптинских старцев благословение на юродство. Портновскими ножницами он остриг волосы и бороду, обрезал рясу выше колен и, в таком виде явившись к архимандриту, обозвал его собакой. Тихона отправили в психушку, потом выпустили, потом снова забрали, но уже люди из ГПУ. Там не поверили, что молодой епископ сошел с ума, — товарищи из органов были проницательней церковников. Он чудом избежал расстрела, выжил на Соловках, где среди больничных работников лагеря оказались его духовные дети, вышел на свободу и продолжал юродствовать. Скитался по всей стране, пешком дошел до Хабаровска и Владивостока, имея в своем вещевом мешочке только самое необходимое для независимой жизни, а также стопку бумаги, на которой писал карандашом ученый труд по аскетике. Ненадолго останавливаясь у своих духовных учеников, старец просил их только об одной услуге: спрятать и сохранить уже исписанные листы и купить новой бумаги и карандашей.
И этот человек обращался к Меркурию Афанасьевичу запросто, но вежливо, по имени и отчеству, не «тыкая»…
— Простите… — спохватился Беневоленский, за воспоминаниями пропустив часть речи Тихона. — О каком человеке вы сказали?
— Родион Вирский.
— Я ничего о нем не слышал.
И снова в разговор вмешалась Настя.
— Ой, вы никогда ничего не знаете! Да, поселился у нас такой. Он директором краеведческого музея работает. Странный! Голова лысая, на голове шишка, и он ее все трогает, трогает…
— Постой, — оборвал ее старец, — да ты о том ли человеке говоришь? Он не лысый должен быть, а с волосами, бородкой и усиками. И глаза у него…
— Смеются? — подхватила девушка. — Вежливый такой, голос приятный, прямо бархатный, а глаза смеются, точно он вас за дуру считает.
— Это он… — выдохнул отец Тихон.
— Да, он в княжеском имении поселился. Чикомасов ему на радостях, что из самой Москвы человек приехал, служебную квартиру предлагал. А он говорит: нет, хочу в имении жить. Сторожа-то из флигеля турнули, а он въехал. Там тараканов, тараканов! А он говорит: ничего, я не боюсь.
— Да откуда ты все знаешь? — не выдержал Меркурий Афанасьевич.
— Ой, откуда! Про это весь город знает.
Дальше случилось непонятное. Отец Тихон обхватил руками голову, стал раскачиваться на стуле и мычать, как от зубной боли.
— Нашел… Ох, грехи мои! Нашел… Ох… сволочь!
Лицо старого священника вытянулось. За употребление таких слов он отчитывал своих прихожан, и вдруг — сам старец! О!
— Простите меня, — опомнился отец Тихон. — Я этих слов и сам не терплю. Но этот человек единственный на земле, о котором я не только помыслить, но и сказать такое за грех не считаю. Это, дорогой мой, страшный человек. Лучше, если бы его вовсе на земле не было. Да-да, не качайте головой!