Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина
Шрифт:
Программа Неваляшкина была проста, однако в основе ее лежала, как считал он, глубокая философская идея. Программа называлась «шоковая терапия», но негласное ее название было «гальванизация трупа». Россия — труп, — был убежден Неваляшкин. Но до поры, пока труп заморожен, как это было сделано при Советах, Запад не может поверить, что это всего лишь труп.
Нужно подтолкнуть Запад к этому пониманию. Нужно разморозить труп, подвести к нему два электрода и пустить ток высокого напряжения. Тем самым убиваются два зайца. Если размороженный труп от электрошока оживет (что практически невозможно), значит,
А Неваляшкин искренне переживает за этих людей, которые, в сущности, просто недостаточно энергичны, недостаточно талантливы, то есть недостаточно жизнеспособны для развивающегося мира. Между тем они не имеют нужного религиозного смирения, как, например, индусы низших каст. Кто-то внушил им (прежде всего писатели чертовы!), что быть русским — это высокая честь и огромное счастье. Отсюда страдания не только физические, как у индусов, но нравственные. Он, Неваляшкин, избавит свой народ от страданий.
Коль русских не будет, все встанет на свои места. Средненький, в общем-то, по способностям народишко начнет работать по мере сил на более энергичные и талантливые нации. И будет иметь свое маленькое счастье. За вычетом бессмысленной, ни на что уже не годной национальной гордыни.
И тогда встанет ребром вопрос: а что она такое, эта самая Россия, страна, блин, Кутузовых и Достоевских? Какого, спрашивается, рожна на громадном жизненном пространстве топчется какой-то народ, который, как говорится, элементарного понятия о себе не имеет? И тогда кто-то, скорее всего США, избавит его от бремени национального самоопределения. По сути, от страданий избавит.
Больно будет? Конечно, больно. Обидно будет? О, еще бы! Это даже не страшная, а чудовищная обида!
Лицо Неваляшкина исказила садомазохистская гримаса. Он живо представил себе растерянное, молчаливо (да, молчаливо!) вопящее о своей внутренней боли население, скорбно и обиженно поджатые рты с гнилыми зубами, которые не на что лечить. Особенно сладостно рисовался ему конфликт поколений, раздрай между ничего не понимающими отцами и не желающими ничего объяснять детьми, старички и старушки, отдающие в залог жалкие квартирёнки, чтобы элементарно выжить. Как их будут вышвыривать из квартир с их бельишком!.. Вышвыривать, вышвыривать!
М-да!
Не стоит увлекаться… Конечный результат будет положительный. Россия исчезнет с карты мира, а люди останутся жить-поживать да добра, по мере своих возможностей, наживать.
А он будет премьером! Президентом — никогда. Ибо родители не в добрый час его зачали, за что им отдельное «спасибо». Но премьером он будет наверняка! Но это нужно ему не для тщеславия, а для того, чтобы войти в мировой синклит. Но не на правах почетного гостя, а полноценного члена. Неваляшкин ни секунды не сомневался, что такой синклит существует и что первоначальный взнос за вступление в него огромен. Что ж, у него будет этот взнос.
И вот тогда-то! Тогда…
Он найдет этих гадких мальчишек, накормивших его песочными куличиками! Он их всех до одного найдет! Хоть по всему земному шару разыщет! Посадит их на цепи в сырой подвал, насыплет перед ними гору песка и заставит его жрать, жрать, жрать! Пока они все не сдохнут!
…Вирский был вне себя.
Он нервно бегал по комнате, бросая яростные взгляды то на экран телевизора, по которому в десятый раз передавали речь Ельцина, то на притихшего и какого-то пришибленного Палисадова.
— И это ты называешь работой! — визгливо кричал Вирский, тыча пальцем в экран. — И об этом мы с тобой договаривались? Черт вас всех с вашей Россией побери! Сколько сил, сколько тонкого расчета, сколько, наконец, денег потрачено… и на что? На пшик! На дешевый мелодраматический спектакль, где мальчики останавливают танки, а Советская армия не может победить одной беременной женщины! Отвечай же мне, Палисадов!
— Я и мои люди сделали все, что могли, — глухо отвечал генерал Дима. — Но кто мог предположить, что заговорщики так быстро сдадутся? Что же касается денег, то революция не стоила почти ни гроша. Вещи и провиант для защитников Белого дома мы доставляли на свои средства, как и бензин для подрыва бронемашин. Я не понимаю, о каких деньгах идет речь.
— Что?! — заорал Вирский. — Он не понимает, о каких деньгах идет речь! Ты издеваешься надо мной?! Речь идет о миллиардах долларов, которые уже завтра начнут поступать от международных фондов на ваши липовые государственные счета. Чтобы вернуться обратно в зарубежные банки, но уже на личные счета ребят из твоей команды. И на твои личные, Димочка, счета! Ты прекрасно знаешь, кто это организовал. Но ты не знаешь, что все предварительные сделки и переговоры точно задокументированы и хранятся в моем личном сейфе в Нью-Йорке. И если я предам их огласке, то тебя вместе с твоей командой, вернее сказать, с бандой мошенников, благодарный русский народ вздернет на фонарных столбах. В последний раз тебя спрашиваю: ты готов выслушать меня или будешь продолжать делать из меня идиота?
— Извините, Родион Родионович. Кто мог знать, что эта скотина Янаев накануне путча нажрется и будет трястись по телевизору, как сукин сын, — на глазах у всего народа, всей армии?
— Так поставили бы другого! Или в России уже совсем не осталось непьющих людей? О, это проклятое русское пьянство! Сколько дел оно погубило!
— Вы тоже русский, Родион Родионович, — напомнил Палисадов.
Вирский встал перед ним во весь рост и покачал указательным пальцем перед его носом.
— Я не русский, Дима. Это ты русский. А я гражданин Вселенной.
Внезапно он успокоился.
— Где кровь? — своим обычным голосом спросил он. — Где обещанная кровь?
— Три человека погибли, есть раненые…
— Что? — презрительно перебил его гражданин Вселенной. — Опять издеваешься? Неужели ты думаешь, мне хватит крови троих людей?
— Сколько же вам надо?
Глаза Вирского вспыхнули огнем.
— Моря! Океаны! На худой конец — полноводные реки! Но не лужи, не лужи, понимаешь ты это, Палисадов?!