Русский щит. Роман-хроника
Шрифт:
Дружина Федора Ростиславича пересекла посад и выехала на просторную торговую площадь, за которой высилась воротная башня и стены из деревянных, составленных впритык срубов. Через ров к башне были перекинуты легкие дощатые мостки.
Воевода Василий Шея подъехал к краю рва. За спиной воеводы — четверо круглогрудых нарядных трубачей. Ветер раскачивал красные кисти, привязанные к трубам.
Василий Шея поднял руку.
Трубачи враз поднесли трубы к губам.
Хриплый, оглушающий рев понесся к стенам.
— Старцы градские и вечники! — надрывался
Но молчал град Смоленск. Не распахивались окованные железом ворота, не поднимались над стенами зеленые березовые ветви — знак примирения. Только потаенное шевеленье в темных щелях бойниц позволяло угадывать на стене присутствие множества людей, но собрались они не для переговоров, а для битвы — железо бряцало на стене…
Снова ревели, захлебываясь, трубы. Кричал воевода Василий Шея, грозя княжеской опалой всем горожанам. Тщетно. Смоленск молчал.
Иногда молчание красноречивее слов. Молчание смолян было решительным отказом принять князя Федора Ростиславича.
Князь Федор обнажил меч.
Дружинники расступились, освобождая дорогу пешей рати, которая выливалась потоками из посадских улиц на площадь. Ярославские ополченцы и пешие городецкие ратники со штурмовыми лестницами и охапками хвороста для примёта через ров побежали к стене.
Но добежали немногие. Бесчисленные стрелы, как струи дождевой воды, полились из бойниц. Тяжелые каменные глыбы, сброшенные с высоты воротной башни, подминали целые ряды нападавших. Всё заволокло пылью, и не видно было, кто из ратников Федора бежит с криком к городской стене, кто стонет, катаясь по земле, а кто уже застыл, навеки умолкнув.
Когда ветер отнес в сторону пыльное марево, только тела павших, как кочки на ржавом болоте, остались на площади, и было их очень много.
Федор Ростиславич еще раз поднял меч.
Теперь впереди шли спешенные дружинники, неуязвимые для стрел в своих панцирях и кольчугах. Перешагивая через павших, дружинники дохлестнули до самых ворот. Но топоры крошились о железные полосы, которыми были окованы воротные створки, а сверху густо сыпались камни, бревна, тучи золы и песка, низвергались потоки горящей смолы.
Тусклым смердящим пламенем занимались мостки, перекинутые через ров. Дымящиеся головки со змеиным шипеньем падали в зеленую зацветшую воду. Клубы дыма и пыли опять скрыли сражавшихся.
По улицам посада подбегали припоздавшие ратники, скапливались позади князя. Федор все не подавал знака идти на приступ. Воевода Василий Шея протягивал к нему умоляюще руки:
— Останови приступ, княже! Не губи войско!
Федор Ростиславич помедлил, со вздохом кинул в ножны меч:
— Твоя правда, воевода. Не приступом нужно брать Смоленск, а крепким облежаньем.
Трубы печально пропели отступление.
Пошатываясь, будто пьяные, брели от стены уцелевшие ратники. Смоляне не пускали им вслед стрелы. Ни одна стрела не вылетела из бойниц и в сумерках, когда ярославцы и городчане осторожно приблизились, чтобы унести своих убитых
В этом неожиданном милосердии князь Федор почувствовал презрение к себе, явное желание смоленских вечников вселюдно выставить его, Федора, виновником кровопролития. Такое милосердие было опасно, потому что ратники могли подумать, что смоляне не хотят проливать христианскую кровь, а виноват только он, князь Федор. Уж лучше бы смоляне разили стрелами, вызывая гнев на себя!
Войско Федора Ростиславича Ярославского обложило город со всех сторон. Перед воротными башнями, от которых начинались дороги в смоленские волости и села, встали крепкие заставы. Лучники притаились за стенами посадских изб, подстерегая неосторожных: кое-где посады примыкали вплотную к городским стенам. Конные разъезды ярославцев рыскали по окрестностям, перехватывали хлебные обозы, пытавшиеся ночами пробраться в город. Порочные мастера, которых князь Федор нанял в Орде, ладили из бревен и вымоченных в дубильных чанах тугих ремней пороки. Наготовили великое множество штурмовых лестниц, благо леса в смоленской земле было вдосталь.
Пороки князь Федор велел поставить против воротной башни, на том самом злосчастном месте, где его воины пошли на первый приступ. Ночью крещеный татарин Байку, старший над порочными мастерами, исхитрился самолично промерить шагами расстояние до городской стены. Потея от старательности, он что-то долго чертил угольком на бересте, а утром объявил воеводе Василию Шее:
— Час стреляй — башня ломай!
Поглядеть на грозное Байкино мастерство явился сам Федор Ростиславич. Туго, как струны, натянулись крученые ремни пороков и, как струны, зазвенели, взметнув к небу рычаги. Тяжелые камни-валуны упали точно туда, куда их нацелил Байку, — по верхушке башни и в воротный проем. Князь Федор швырнул к ногам порочного мастера серебряную гривну. Байку рухнул на колени, пополз — не то кланяясь, не то разыскивая серебро в пыли.
Ратники несли к порокам новые каменные глыбы.
Но распахнулись городские ворота. Выбежавшие пешцы проворно перекинули через ров мостки, а по мосткам вымчалась на площадь прославленная смоленская конница. Всадники на рослых гнедых конях смяли сторожевую заставу ярославских ратников и неудержимо рвались к порокам.
Спасая князя, наперерез им бросились телохранители Федора Ростиславича.
— Беги, княже! — закричал воевода Шея, схватил княжеского коня за узду и силой повернул его от города. — Беги!
Скрипнув зубами, Федор взмахнул плетью и поскакал прочь. За ним кинулись бояре и уцелевшие в схватке со смоленскими витязями телохранители, а позади, всеми забытый, проворно перебирал ногами ордынец Байку.
Не прошло и получаса, как Федор Ростиславич вернулся с сильным полком. Но было уже поздно. Жарким пламенем горели пороки. Изрубленные смоленскими мечами порочные ремни извивались в огне, как огромные паучьи лапы. В окровавленной пыли лежали ближние дружинники князя Федора, не пожелавшие показать спину превосходившему числом врагу.