Русский штрафник вермахта
Шрифт:
И Юрген спел:
Ganz einsam und verlassen An einer Felsenwand, Stolz unter blauem Himme! Ein kleines Bl"umlein stand. Ich k"onnt' nicht widerstehen, Ich brach das Bl"umelein, Und schenkte es dem sch"onsten, Herzliebsten M"agdelein.— Красивая песня, — сказала Марина, — только там имени
— Ой, — спохватился Юрген, — какой же я дурак! Пропел, как в песне: Магделайн, Магдалина. Она так и называется, песня.
— Все правильно. У нас говорят: из песни слово не выкинешь.
— Надо как-то прикрепить букетик к платью, — сказал Юрген, — синие цветы, синий платок, красиво будет.
— Синий платок, — сказала Марина и вдруг пропела:
Скромненький синий платочек Падал с опущенных плеч. Ты провожала, но обещала Синий платочек сберечь.— Тоже красивая песня, — сказал Юрген, — я такую не слышал. Она что, новая?
— Новая, — сказала Марина.
— А о чем она? О любви?
— О любви, — ответила Марина, но даже для нее ответ сильно припозднился.
Юрген, почувствовав это, стал приставать к ней с расспросами, с просьбой спеть всю песню. Наконец Марина тихо запела:
Двадцать второго июня Ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, Что началася война.Она замолчала.
— Война, — сказал Юрген поникшим голосом, — как же я ненавижу войну!
— Я тоже. Мне надо идти. Меня ждут.
— Мы увидимся еще раз?
— Да. Наверно. Конечно. Я постараюсь.
— Где? Когда?
— Ты еще придешь в госпиталь?
— Да, непременно, у меня там друзья.
— Я буду ждать тебя там.
Следующей увольнительной пришлось ждать пять дней. Юрген весь извелся. Он представлял, как Марина каждый день приходит к госпиталю и ждет его, стоя у решетки, отбиваясь от приставаний немецких солдат. Он боялся, что она подумает, будто он забыл ее, и в какой-то из дней не придет к госпиталю, именно в тот день, когда туда придет он. И он никогда больше не увидит ее, никогда не найдет ее, ведь он не знал, где ее искать, и кто она, и чем занимается.
Она ждала его. Он поймал ее взгляд и слегка кивнул. Он не хотел, чтобы товарищи увидели ее, он не хотел делиться с ними своей радостью, он не хотел показывать им свое сокровище. Она принадлежала только ему, ему одному.
Марина тоже едва заметно кивнула, повернулась и пошла прочь, как в прошлый раз. Юрген пошел за ней, пытаясь запомнить дорогу. Впереди уже маячил лес, но Марина вдруг повернула в сторону и пошла по крайней улице, узкой, в глубоких рытвинах, в которых, несмотря на жаркую, сухую погоду, стояла вода. Улица была застроена одноэтажными домишками, редко расположенными, как в деревне. Мертвенная тишина, ни клохтанья кур, ни криков играющих детей, ни переругивания
Марина миновала еще три дома, открыла калитку небольшого палисадника, подошла к дому, толкнула дверь, скрылась внутри. Широко распахнутая калитка и двери дома гостеприимно приглашали: заходи! Юрген закрыл калитку, повернул вертушку, затворил за собой дверь, тихо задвинул щеколду.
Марина стояла перед ним в полумраке сеней. Ее фигура рельефно выделялась на фоне светлого прямоугольника открытой в комнату двери.
— Я приходила каждый день, — сказала она.
— Я думал о тебе каждый день, — сказал Юрген, — все дни напролет.
Он подошел и обнял ее. Она замерла в его объятиях, потом чуть отстранилась, отодвинула его руками.
— Давай пить чай! — произнесла она вымученно приподнятым голосом.
«Э, нет, в это болото ты меня не заманишь, — подумал Юрген, — знаю я этот русский чай, три часа разговоров». Он быстро огляделся. Все двери в доме были нараспашку. В дальней комнате виднелась высокая кровать, такая же, как у фрау Клаудии, на ней стояла пирамида из подушек, накрытая кружевным покрывалом. «Нам надо туда», — наметил цель Юрген.
Путь к высоте занял полчаса. Юрген и завлекал противника, и теснил его, обжимал с флангов и обходил с тылу, наконец, опрокинул и пошел в штыковую атаку. Штык, как всегда, решил дело. Марина лежала рядом с ним, покорная, расслабленная, раскрасневшаяся.
— Ты не думай, — сказала она.
— Ни одной мысли! — искренне ответил Юрген. Он забыл о ее манере.
— Я не такая, — продолжила Марина.
— Я знаю. Война.
— Да. Не знаешь, что будет с тобой завтра.
— И будет ли оно.
— Только сегодняшний день — твой.
— Наш. Иди ко мне.
Утолив первую страсть, они занимались любовью долго и неспешно. Стонала кровать, стонала Марина, Юрген шептал нежные немецкие слова.
— Ты лихой парень, — сказала Марина, устроившись у него на плече, — ты где служишь?
— Himmelfahrtskommando, — по инерции сказал Юрген.
— А это что такое?
— Команда вознесения, смертники, — Марина испуганно прижалась к нему, Юрген поспешил успокоить ее: — На войне все — смертники. Просто кому-то везет, кому-то нет. Мне повезло. Дважды. Я остался жив и встретил тебя. Иди ко мне.
— Подожди. Дай передохнуть. Так ты где служишь? — повторила она свой вопрос.
— Штрафной батальон. Мы все чем-то провинились. Начальство считает, что мы все виноваты перед Германией. И что нам нечего терять. И оно не боится нас потерять. Вот и посылает в самое пекло. Нас разнесли недавно, — Юрген остановился, вспоминая, какое выражение использовал отец в своих рассказах, — в пух и прах.
— А вы где стоите? В военном городке?
— Каком городке? — не понял Юрген.