Русский Вид. Книга первая: Медведь. Барс
Шрифт:
– Ну, что готова общаться с воскресшим товарищем?
– Готова...,- тяжело вздохнула Маша, - звоните уже!
Алексей Викторович нажал кнопку вызова, передал трубку девушке и уселся на свое рабочее место, открывая ноутбук. «Мог бы и выйти, одну меня оставить», - с некоторым неудовольствием подумала Маша, полностью отворачиваясь к окну. В трубке долго раздавались гудки, а потом раздраженный заспанный голос грубо спросил:
– Кто это еще? Чего надо?
Девушка с трудом узнала голос Вадима и тихо проговорила в ответ:
– Это... Маша. Вадим, это я - Маша!
На другом конце связи долго
– Кто? Какая М-Маша? ...А-а-а, Маша, солнце, это ты что ли? Во дела! Мне сказали, ты уехала в лес куда-то, горе свое забывать. А я-то жив! Представляешь! Когда вернешься, солнце, я соскучился!
Маша почувствовала, как быстро-быстро забилось сердце при столь знакомых интонациях. Она была очень близка с этим мужчиной почти три года, потом похоронила и оплакала его в своей душе и вот, благодаря чуду, может снова слышать родной голос. Какая-то неуловимая иллюзия их прежней близости вдруг спазмом сжала ей горло. Перед лицом поплыли воспоминания их лучших дней.
– Вадим, я очень рада, что тебя спасли! Это... это счастье просто. Мне было так плохо, наш ребеночек...
– Да, я все знаю, мне Танюха рассказала, что у тебя выкидыш или что-то такое случилось. Ну, ты же расстроилась за меня, ясно. Да не переживай, солнце, это все к лучшему.
– К лучшему? Как ты можешь так...
– переспросила Маша, до боли закусывая губу, но Вадим ее снова перебил.
– Я тут всю жизнь свою передумал заново, Маш, жизнь-то одна, оказывается, и надо все успевать по полной! Я женится тебе обещал вроде, но, ты прости, я точно сейчас не готов. У меня был та-а-кой шок, Маш, ты и представить себе не можешь, что со мной было. Это был ад, реально! Я не знаю, когда отойду от этого, мне нужно время. И ты мне нужна, солнце! Приезжай скорее, я тебя безумно хочу, детка!
– Вадим... я не приеду.
– Что за дерьмовую работу ты нашла? Бросай все, у меня есть деньги, съездим, отдохнем в Турцию или куда захочешь... Я тебя жду!
– Я не приеду, Вадим. Я говорю серьезно. Мы больше не вместе. Я встретила другого человека. Так получилось.
– Это что шутка? Маш, ты меня разыграть хочешь, подразнить? Ты мне нужна сейчас, я не могу без тебя.
– Вадим, когда ты приехал в город?
– Месяц назад, а что такое?
– Ну, ты ведь как-то обходился без меня этот месяц.
– Да брось, солнце! Я просто пил, шатался по барам, обнимался с маман. Она неделю вообще никуда не отпускала меня, у порога лежала, рвала мне душу. Потом, мне нужно было расслабиться... Не сердись, зайка, мы все наверстаем. Когда ты приедешь?
Маше вдруг стало противно слушать его заплетающуюся речь. «Он или с глубокого похмелья или обкурен...» В трубке вдруг что-то зашуршало и Маша отчетливо услышала женское хихиканье. Парень был явно не один.
– Вадим! Я не приеду. Я люблю другого мужчину и собираюсь выйти за него замуж. Ты меня слышишь? Между нами больше ничего нет. Я желаю тебе удачи и всяческих благ в твоей жизни. Вадим, это все!
– Стой, это ты сейчас серьезно? Черт! Как ты быстро меня заменила, зайка... Ах же ты, скромница моя, когда ж ты успела! Годик даже не могла обо мне потосковать? Это твой новый... он хоть кто?
– Лесник. У него домик в лесу и пчелы.
– К родным корням
Маша поморщилась, выслушав порцию отборного мата.
– Да-а-а, меня мама всегда предупреждала, «деревня» ты есть - «деревней» и останешься. Самое тебе место в лесу! Ну, прощай, М-маша! Удачи тебе... с лесником!
– Прощай, Вадим! Прощай!
Девушка положила трубку на подоконник, чувствуя как сваливается с души какой-то камень, даже дышать, кажется, стало легче. Маша медленно отвернулась от окна и... изумленно уставилась на Брока, стоящего у дверного косяка. Потом перевела взгляд на Короткова, тот сидел, упираясь в стол локтями, уложив подбородок на сложенные на уровне груди ладошки. Вид у Короткова был весьма довольный. А вот Брок был напряжен и хмур.
– Вадим - это кто?
– А, это парень ее бывший, его погибшим объявили, а он в плену был. Освободили, и вернули к мамочке под крыло. Ничего, очухается, ранение-то у него несерьезное, скорее, «крыша едет» немножко. Ну, да, это скоро пройдет, он воробей-то уже стреляный, не пацан сопливый. Справится... как-нибудь.
Маша сердито посмотрела на Короткова.
– Я и сама бы могла объяснить!
– Простите, вырвалось как-то... Ты меня знаешь, еще тот болтун.
Маша пристально смотрела на Брока: губы сжаты в одну линию, на переносице пролегла морщинка.
– Если бы не наш ребенок, ты бы к нему вернулась?
– Нет. Ни за что! А ребенка... ребенка может и не быть, Брок.
Мужчина еще больше нахмурился, в его взгляде появилось затравленное выражение.
– Как это? Почему?
– Меня сейчас обследовала Лиза, у нашего маленького сердечко слабо стучит, наверно, не справится. Будем ждать еще неделю, если станет хуже, то...
– И что тогда?
– Мне придется уехать в город на операцию, - Маша удивлялась безразличию своему голоса, словно в ней не осталось никаких эмоций.
– И сюда ты уже не вернешься?
– тихо спросил Брок.
Маша помедлила всего одно мгновение, пропуская один удар сердца Брока.
– Я вернусь... мне больше некуда возвращаться. Мой дом там, где ты.
В разговор вмешался Коротков:
– Ты же все слышал, с самого начала. Я не сомневался даже, что она выберет тебя. Этот Рязанов - та еще сволочь, я тут навел кое-какие справки... Вместо того, чтобы свою невесту пропавшую искать, он, видите ли, стресс снимал в кабаках да борделях. Не хотел говорить, да... пусть Маша знает.
– Гадость все это! Какая гадость! Брок, пойдем домой, пожалуйста.
Маша выбежала из кабинета, ее душили слезы от ощущения своей беспомощности перед тем, что ждет впереди.
– «Как мне прожить эти семь дней до следующего вторника? Как есть, спать, просыпаться, говорить, молчать, осознавать себя, зная, что внутри, может быть, в это самое мгновение погибает крохотная, едва зародившаяся жизнь? Есть ли надежда? Стоит ли, вообще, надеяться, может, лучше сразу смириться с поражением и просто ждать финала? А что потом, после... Как перешагнуть через все неудачи и жить снова, снова чего-то ждать, надеяться, улыбаться, занимать себя какими-то делами. Будет ли еще радость, способная перечеркнуть эту боль, уложить на дно памяти это отчаяние...»