Рядом с Алей
Шрифт:
Алю я больше в Рязанской тюрьме не видела и была в отчаянии от мысли о разлуке. На этапе пришлось ехать поездом в вагонах особого назначения, где в купе вместо четырех человек набивали по шесть – восемь. Прибыли на пересылку в город Куйбышев. Али там не было. Нас разместили в каком-то дворе, где были высокие деревянные бараки, грязные и обшарпанные, к тому же плотно населенные клопами.
Бросилась занимать место получше, у окна. Было уже лето. Первые дни после приезда были ужасны. Гулять вывели только один раз – жара была нестерпимая…
И вдруг новый этап из Рязани и… Аля. Я задохнулась от радости, втащила ее на верхние нары, поближе к воздуху, и легла рядом. Вот оно,
Часть вторая. Куйбышев – Красноярск
Стоял нестерпимо жаркий июнь. Ночью спать было невозможно: душно и буквально сжирали клопы… Нашей радостью была Данута, попавшая к нам в угол шестнадцатилетняя девочка из Прибалтики. Чистенькая, аккуратная (несмотря на условия, в которых мы жили), она была вся какая-то вязаная. На ней были вязаный свитер, вязаные тапочки, вязаный колпачок, вязаное одеяло и вязаный мешочек с помпончиками для туалетных принадлежностей. Единственная дочь из очень хозяйственной, трудолюбивой семьи. Ее арестовали как раз в тот момент, когда она несла еду «зеленым братьям». Был суд, и очень скоро ее приговорили к десяти годам лагерей. Дануте в ее шестнадцать лет это казалось чем-то совершенно неправдоподобным. Но, подсчитав, что через десять лет ей будет только двадцать шесть и вполне можно выйти замуж и иметь семью, она успокоилась, была весела и приветлива.
За стеной, в мужской пересылке, у Дануты оказались знакомые парни, которые ухитрялись передавать ей добрые, хорошие записки и даже сувениры – крестики, сделанные обломком стекла из ручки зубной щетки. Простодушная и доверчивая Данута много рассказывала о том, что происходило в Прибалтике, как людям давали минимальное время, чтобы одеться и захватить необходимое, что могли унести, как их увозили. Мужчин отправляли отдельно, и некоторым удалось сбежать в лес. Тех, кого увезли, больше никто и никогда не видел…
Другими соседками были две дочери писателя Артема Веселого. Младшая из них казалась совсем девочкой, тоненькая, с двумя косичками. У них расстреляли отца, посадили в тюрьму мать, и вот добрались до дочек. Они очень боялись, что их разошлют в разные места, и поэтому трогательно держались друг друга.
Здесь я встретила бывших «колымчанок», в том числе Дину Михайловну Фейгину, Зою Дмитриевну Марченко, Августину Николаевну Рутберг и Анну Михайловну Лер-новскую…
В камере были бежавшие из ссылки, некоторые из них поверили рассказам, что «ничего не будет за побег». Вернулись – и с новыми, уже лагерными сроками ехали обратно. Были отважные, рискнувшие бежать действительно наперекор системе, но «всевидящее око» везде их настигало и карало.
Помню девяностолетнюю старуху немку. Она имела срок – двадцать пять лет. Ее под руки водили к параше. Но срок дали и везли его отбывать…
Наконец настал день, когда по списку нас с Алей снова вызвали на этап. Вывели во двор, велели положить вещи на асфальт и сесть на них на расстоянии метра друг от друга, стоять и ходить не разрешалось. Вокруг нас расставили конвоиров с собаками. Мы с Алей уже расположились, как вдруг она сказала, что забыла подаренную ей Мулей зубную щетку, встала и быстро пошла в барак. Я не успела охнуть и дико перепугалась, что кто-нибудь из конвоиров спустит на нее собаку. Я до сих пор не понимаю, как все сошло благополучно. Через пять минут она вернулась и с триумфом, смеясь, показала мне щетку. И тут от жары и испуга мне стало плохо. Все заколыхалось, острая боль в затылке, в глазах черные круги. Это было очень страшно, потому что больных в этап не брали, отправляя в больницу. После этого уже найти друг друга было бы невозможно.
На этапе до Красноярска в теплушке тесно было настолько, что мы поворачивались по команде. Параши не было, а был деревянный желоб, наклонно выведенный в дыру под стеной вагона. Вся жизнь в наглухо закрытом вагоне, набитом голодными, измученными женщинами, зависела от прихоти конвоя. Мог дать воды – и не дать, мог открыть тяжелую дверь, запертую снаружи на засов и замок, – мог и не открыть… Мы были в клетке.
____________________
Вот то, что Аля рассказала мне о Муле Гуревиче и его семье.
…Семья Гуревичей в царское время жила в черте оседлости, отец был хорошим инженером, но не имел права работать в крупном городе, и они эмигрировали в Америку. Им повезло. Отец нашел работу по специальности, к тому же хорошо оплачиваемую. Гуревичи сняли подходящую квартиру и своих двух сыновей поместили в хорошую платную школу. Жили благополучно и обеспеченно. Дома говорили по-русски и, не признаваясь в этом друг другу, скучали по России.
После революции отец сразу же решил возвратиться на родину. Мальчики в это время – старший Самуил и младший Александр – были уже школьниками старших классов.
Отец очень скоро получил визу на въезд всей семьи в Москву. Было трудное время, но все же им дали квартиру.
Самуил проявил необычайные языковые способности и уже к моменту приезда в Москву не только блестяще владел английским, но и знал французский. В те годы в Москве было мало людей, знающих английский язык, и потому Муля легко устроился на работу в Жургаз и издательство «Московские новости». Его ум, литературные способности и трудолюбие сразу были отмечены. Ему поручали статьи, обзоры, критические заметки, а главное – всевозможные встречи с иностранцами. Обладая приятной внешностью, веселым нравом, он был общительным человеком, встретил студентку-медичку, на которой довольно легкомысленно и скоропалительно женился. Молодой чете дали в коммунальной квартире комнату, через год родился сын. Затем, прожив некоторое время, муж и жена убедились, что они совершенно разные люди, и каждый стал жить своей жизнью. О разводе в то время как-то не думали, и Самуил поселился в общежитии издательства, оставив жене и сыну комнату.
В 1937 году в это же издательство приняли на работу только что приехавшую из Франции Алю. Она была хороша собой и обращала на себя внимание элегантностью, выделявшей ее среди плоховато одетых советских женщин. Настроение у Али было прекрасное. Все казалось необычайно новым и интересным. Ее посылали на новостройки, спортплощадки, молодежные собрания, о которых она как корреспондент газеты писала остроумные, интересные очерки, снабжая их зарисовками. Работой ее в издательстве были довольны и хорошо оплачивали.
В те годы было принято коллективное обсуждение всех поступков молодых партийцев. Алю это отталкивало, и она предпочитала на таких сборищах не бывать. Но однажды, приехав с новым репортажем, она случайно попала на собрание, где вынесли порицание за какой-то поступок Гуревичу, который сидел смущенный, встревоженный и вскоре вышел. Аля тоже ушла, чтобы отдать привезенную работу, а затем решила зайти в буфет. Буфет был совершенно пуст, если не считать одинокой фигуры понуро сидевшего за крайним столиком человека. Она узнала Гуревича; он даже не поднял головы при ее появлении. Тогда Аля, выпив какого-то морса, купила апельсин, осторожно положила его на столик, за которым сидел Гуревич, и тотчас тихо вышла.