Рядом с нами
Шрифт:
В этом месте секретарь райкома, по-видимому, понял, что говорит не то, что нужно, смущенно закашлял и замолчал.
Это молчание только подхлестнуло наше любопытство, и мы решили посмотреть, как выглядит активист, о котором нельзя сказать ничего хорошего, кроме того, что он смирный и некурящий.
Три часа езды в вагоне пригородного поезда — и вот мы сидим с Григорием Рыбасовым в его собственном кабинете. Кабинет чистенький. Стол, стулья, половички — все это аккуратно стоит и лежит на своих местах. А за столом — такой же чистенький и аккуратный молодой человек. Движения у
С людьми Григорий Рыбасов беседовал точно так же: ровно, осмотрительно, без клякс и помарок. С кем бы ни говорил Рыбасов и о чем бы он ни говорил, его голос всегда держался только на среднем регистре. Ни разу он не вспылит, ни разу не наморщит лоб.
В первый день приезда мне казалось, что это от характера, а вот ко дню отъезда я уже знал твердо, что средний регистр определялся не только характером.
— Видишь, я бы рад помочь, да боюсь начальника цеха, он будет против, — говорил комсорг пришедшей к нему девушке.
И для того, чтобы у девушки не оставалась никакого сомнения в его добрых намерениях, комсорг тут же соединялся по телефону с этим начальником и говорил ему:
— Михаил Егорович, не назначайте, пожалуйста, Клашу Кустылкину во вторую смену. У нее заболела бабка.
Комсорг уговаривал начальника цеха, хотя ему хорошо было известно, что Кустылкина попросила перевести ее в другую смену вовсе не из-за больной бабки, а из-за директора клуба, назначившего на этой неделе три танцевальных вечера, на которых Клаше очень хотелось побывать.
Зашел в комитет Митя Халбеков поговорить насчет получения простыней. Комсорг и Мите сказал:
— Я — за!
— То есть как "за"?
Я уже слышал про этого Митю. Он был из той самой тройки «мушкетеров», которые жили в голубеньком доме с мезонином, отведенном еще десять лет назад под интернат заводских учеников. «Мушкетеры» в свое время тоже были учениками. Но это было давно. Их товарищи еще в сороковом году перешли на общие квартиры, а вот эта тройка каким-то образом застряла на детской половине. Жили «мушкетеры» на всем готовом: о дровах не думали, постельное белье не стирали, полы не подметали. Парни вытянулись под потолок, обзавелись модными усиками. Митя Халбеков уже второй год выплачивал алименты, а школьные няни по старой памяти все еще продолжали ухаживать за ним, как за неразумным дитятей.
Но вот в школу ФЗО назначили нового директора. Новый посмотрел на усатых постояльцев и сказал:
— Хватит, я против таких соседей.
И вот когда к голубенькому дому подъехал грузовик, чтобы перевезти вещи «мушкетеров» на новую квартиру, выяснилось, что перевозить, собственно, нечего. Восемь лет ребята вели уже самостоятельный образ жизни, а в личном хозяйстве у них не было до сего времени ни стола, ни стула, ни чашек, ни ложек.
— Да вы из чего же пить-есть собираетесь? — спросил новый директор.
— Из казенного.
— А женитесь, тогда как?
— Жена
Новый директор только широко развел руками от удивления, но он не был злым человеком, этот директор. Он пожалел «мушкетеров» и одолжил им впредь до обзаведения самое необходимое: койки, матрацы, табуретки. А «мушкетеры» вместо того, чтобы поблагодарить за это школу, потребовали себе в подарок простыни, наволочки, пододеяльники, занавеси.
— Нет, дудки! — сказал директор. — Я против таких подарков. Деньги вы зарабатываете сейчас не маленькие, пойдите да купите себе и простыни и наволочки.
Но вместо того, чтобы пойти в магазин, «мушкетеры» отправились к Рыбасову.
— Чем черт не шутит, может, клюнет!
И клюнуло. Рыбасов, как всегда, сказал:
— Я — за!
Комсорг химического комбината был в душе, конечно, не «за», а «против». Но этот комсорг взял почему-то себе в привычку никогда и ни в чем не отказывать своим просителям. А в тех случаях, когда выполнить просьбу все же было нельзя, то Рыбасов не сам говорил «нет», а посылал ребят к начальнику цеха.
— Я бы рад помочь, да администрация против.
Если бы Рыбасов был не комсоргом, а начальником цеха, он сослался бы на директора завода; назначили бы его директором, он спрятался бы за спину министра.
Рыбасов вел себя в комсомольском комитете, как плохой адвокат. Он хотел всегда и при всех обстоятельствах выглядеть добрым и хорошим человеком. Поэтому-то он и разговаривал с каждым вполголоса. Но он не был ни добрым, ни хорошим, этот «добряк» за чужой счет. И как он ни старался, ему так и не удалось завоевать любовь у молодежи. Даже такие легкомысленные ребята, как «мушкетеры», и те не принимали Григория Рыбасова всерьез.
Последний день я провел на химическом комбинате вместе с секретарем райкома. Мы побывали в цехах, общежитиях, и вот, когда под вечер мы шли уже к вокзалу, секретарь сказал:
— Не быть Рыбасову больше комсоргом. Прокатят его ребята с шумом на отчетном собрании.
— За что? Парень он как будто смирный, не пьет, не курит.
— Что?
— Не пьет, — повторил я и стал диктовать по буквам: — Николай, Елена, Павел, мягкий знак…
— Вот именно, мягкий. Разве это комсорг? Так, ни Рыбасов, ни Мясов, — сказал секретарь, пытаясь скрыть за шуткой свое смущение.
1948 г.
НАСЛЕДНЫЙ ПРИНЦ
Когда Клеопатра Яковлевна, схватив синий зонт, в сильно взвинченном состоянии выскакивала из квартиры на улицу, все дворовые мальчишки уже знали, что сын Клеопатры Яковлевны Павлик снова серьезно проштрафился. Однако синий зонт предназначался не для проказника; Клеопатра Яковлевна — мальчишки звали ее проще: Кляпа Тряповна — влетала ураганом в школу и обрушивалась не на своего сына, а на директора. Мама не спрашивала, за что ее Пашенька оставлен в классе после уроков: за разбитое окно или за плохо написанный диктант. Мамин визит преследовал другую, менее благородную цель — уберечь во что бы то ни стало своего Пашеньку от заслуженного наказания.