Рядом с нами
Шрифт:
— Ну вот и все, — сказал Вельможкин. — Стол и телефон у тебя есть, теперь ты можешь спокойно руководить молодежью.
Трудно было Косте на первых порах осваивать новые условия работы. Раньше хоть и не был он "в курсе", однако все для него было ясно. Молодежь в цехе, и он вместе с ней. А теперь между ними стол, три этажа и бюро пропусков.
Правда, теперь у Квасова телефон. Нет-нет да и позвонит товарищ Вельможкин:
— Ну как, заворачиваешь?
— Заворачиваю.
— Правильно! Давай, заворачивай!
А что заворачивать,
Но не напрасно товарищ Вельможкин хлопотал о телефоне. Телефон, как известно, сам по себе существовать не может. При нем обязательно должен быть технический аппарат. У Вельможкина при телефоне был специальный помощник. Добыл и Квасов себе помощника. Посадил рядом с собой златовласую Дусю. Дуся оказалась разбитным человеком; она добыла для себя стол, пишущую машинку и быстро установила контакт со всеми горкомовскими девушками. А эти девушки были на редкость любопытными особами: одной хотелось знать все, что касалось железных стружек и обрезков, вторая беспрестанно требовала цифр о сборе куриного помета, третья не могла уснуть, не собрав свежих сведений о всех полученных школьниками за день двойках и тройках.
Косте уже некогда было скучать. С утра он закидывал удочки в цеховые и поселковые конторы, выуживая оттуда всякую цифровую «плотичку». Днем он садился с Дусей за разборку «улова». Вдвоем они отсортировывали железные обрезки от медных и чугунных, уточняли данные о помете и выводили среднешкольные единицы и двойки, выделяя, какое количество из двоек приходилось на долю членов ВЛКСМ и какое на долю несоюзной молодежи.
Для чего требовались все эти сведения горкомовским девушкам, Костя не знал. Да это для него было теперь и не важно. Важно было то, что Костя, по публичному свидетельству Вельможкина, серьезно входил "в курс".
Пора романтических увлечений прошла. Костя понял, что создавать шумовые оркестры и волейбольные команды совсем не обязательно. Важнее сообщить в горком "среднесуточный охват молодежи культурными мероприятиями". И он сообщал: охвачено 832 человека, из них первым киносеансом 30 процентов, вторым 40 процентов, третьим 30 процентов.
Через полгода Косте надоело бегать за цифрами, и он переложил эту работу на трех членов бюро. Один должен был собирать сведения по железному лому, второй — по киносеансам, а третий — по двойкам и тройкам. Лиха беда — начало. Еще через год Костя перестал уже именоваться Костей и сделался Константином Петровичем. Он жил теперь в одном доме с директором завода, и ему по инерции подавали даже из гаража машину для поездок в горком или на стадион.
В футбол Константин Петрович, конечно, уже не играл. Теперь он только присутствовал на особо ответственных матчах сезона. Для Кости ставился специальный стул в директорской ложе, и он одиноко переживал все перипетии игры. Правда, иногда и ему хотелось вскочить вместе со всеми другими болельщиками и кричать в порыве азарта:
— Давай, Вася, бей!
Но Константин Петрович сдерживался, чтобы не уронить авторитета,
— Молодец, Васька, лихо влепил гол под перекладину!
А если этот знакомый, обрадованный секретарским вниманием, подходил после матча к Квасову, чтобы поговорить о каком-нибудь деле, Константин Петрович снисходительно слушал его у открытой дверцы машины и говорил, давая одновременно шоферу знак трогаться:
— За этим, дружок, ты приходи ко мне в комитет. Я о серьезном на трамвайной подножке не разговариваю.
Но попасть в комитет на прием к Квасову было весьма нелегким делом. Константин Петрович отказывал в свидании не только комсомольцам. Он не всегда выписывал пропуск даже родной матери.
— Скажите Марфе Григорьевне, — говорил Квасов Дусе, — пусть зайдет в следующий раз: сегодня я занят.
Дусе не нужно было повторять приказание дважды. Она хорошо изучила нрав товарища Квасова и действовала автоматически. Рядовых комсомольцев она направляла для разговоров к членам бюро, активистов — к заместителю секретаря, а если звонил Вельможкин, то не стеснялась даже говорить самому Вельможкину:
— У Константина Петровича совещание; как только он освободится, я вас сейчас же соединю с ним.
За три года ученик Вельможкина так прочно вошел "в курс", так безнадежно очерствел, что вряд ли кто из нас признал бы в нем сейчас того самого доброго паренька, который так многообещающе улыбался читателям с фотографии, напечатанной в газете. Да что фотография! Марфа Григорьевна, и та перестала верить, что когда-то была матерью правого края. Бедной женщине начало казаться уже, что ее сын родился с телефонной трубкой в руках и первой фразой, которую ребенок сказал матери, была: "Зайдите в следующий раз. Сегодня я занят".
В декабре прошлого года Вельможкин был переброшен на работу в городской коммунхоз, и на его место в горкоме сел Квасов. Когда на следующий день заводские комсомольцы пришли в горком, то они увидели в приемной секретаря знакомую фигуру златовласой Дуси.
— Что, занят? — безнадежно спросили комсомольцы,
— Да, — привычно ответила Дуся. — Вам придется обратиться к инструктору.
Но комсомольцы не обратились на сей раз к инструктору. Они взяли и прислали письмо в редакцию.
"Высоко в небе, — писали комсомольцы, — живет владыка вселенной — солнце. Живет скромно, просто…"
Дорогие комсомольцы, вы хотели смутить Квасова таким сравнением. Увы! Константин Петрович давно уже разучился смущаться. Солнце! А что для него солнце? Разве солнце в курсе? Вот если бы ему, Квасову, поручили ввести это самое солнце в курс, он бы навел там порядок. Поставил бы стол, телефон, посадил бы в приемной Дусю…
Нет, не надо пускать Дусю на солнце. Пусть солнце останется самим собой и светит нам всем как умеет. Уж если наводить порядок, то давайте начнем с Квасова.
1945 г.