Рядовой Матрена
Шрифт:
И вообще выглядел подтянутым, собранным.
Только сосульки категорически не пожелал сбривать. Впрочем, теперь они как-то перестали бросаться в глаза.
Мне подумалось, что напрасно, видимо, продолжаю обходить его, когда формируются отряды разведки или группы для засад на коммуникациях врага. Бездействие — штука коварная.
Но вернусь к Далю. Пришел день, когда было оглашено последнее в томе слово — «ОЯЛОВЕТЬ». Собрались в тот раз на базе, в просторной землянке, незадолго перед тем выкопанной и приспособленной старшиной под каптерку.
Сидели
И под этот настрой я читаю:
«Конец втораго тома».
Повисает недоверчивая тишина. Недоверчивая и обиженная.
— Конец? — спрашивает Костя Сизых и вытягивает шею, чтобы взглянуть на последнюю страницу.
Подтверждает вслух:
— Точно. «Конец втораго тома».
— А сколько их всего? — спрашивает у меня старшина.
— Четыре…
— Вот бы остальные достать!
— Да, хорошее было чтение, — вздыхает Костя Сизых. — Хоть начинай весь словарь на второй раз… А может, на стихи перейдем? Каждый по очереди почитает, что в памяти есть.
— Вот и начни, — предлагает старшина.
Костя не стал ломаться:
Двадцать дней и двадцать ночей Он жить продолжал, удивляя врачей, Но рядом дежурила старая мать, И смерть не могла его доломать. А на двадцать первые сутки Мать задремала на полминутки, И чтобы не разбудить ее, Он сердце остановил свое…Костя умолк, и тогда прозвучал незнакомый, сдавленный голос:
— А у меня мать… вместе с домом фашист сжег.
Все обернулись: то был старшина. Опустив голову, сгорбившись, он вышел из землянки.
Костя Сизых проводил взглядом, сказал виновато:
— Разве ж я знал…
— Никто не знал, — перебил Костя Пахомов. — И не узнали бы, не прочитай ты своих стихов.
— Да не мои они!
— И плохо, если не твои!
— Что я — поэт?
— Не поэт, так стань им!
Костя Пахомов умел и любил убеждать, и сейчас требовательно повторил:
— Стань им! А то кому про нашу теперешнюю жизнь написать? Про того же старшину, например?
Костя Сизых смущенно хохотнул — было видно, слова тезки ему польстили, — толкнул локтем сидевшего рядом Матрену:
— А вот Матрену попросим!
Для нас это прозвучало шуткой.
— Про старшину? — переспросил Матрена.
Его слова покрыл хохот. Матрена не обиделся — переждал смех, пообещал:
— Я попробую.
Он выполнил обещание. Только произошло это при трагических обстоятельствах. Война есть война, и редкая операция в чужом тылу обходилась без того, чтобы не побило наших людей. Везучие отделывались «царапинами», бывали и тяжелые
С этим не то что свыклись — принимали как неизбежное.
После очередной вылазки привезли раненого старшину: Иван Авксентьевич подорвался на мине. Финские саперы настолько хитро ставили на подходах к своим позициям мины, что мало кому удавалось их обнаружить.
Старшину ударило в ноги и живот, он потерял много крови и, когда повезли на волокуше, начал замерзать. Солдаты вспомнили о химических грелках. У каждого из нас имелось по паре прорезиненных пакетов с особым порошком — плеснешь две-три ложки воды, начнет разогреваться. И держит тепло часа три. Ребята собрали пакеты, обложили раненого.
Но с волокушей по глубокому снегу не разгонишься. Особенно в лесу. То бурелом, то подлесок — впору прорубаться, а встретится овраг — ищи пологий склон…
Теплового ресурса в грелках не хватило, Ивана Авксентьевича привезли в лагерь на исходе жизни. Пытались растирать спиртом — не помогло. Умер, не приходя в сознание.
Впервые подвел нас — не одолел смерти — наш старшина. Можно сказать, отец. Дяденька из книжки.
Его похоронили на берегу озера, в скале. Выворотили с помощью тола двухметровую глыбу и в образовавшейся нише замуровали. В могилу положили солдатский котелок — на алюминиевом боку Матрена выцарапал:
Мы все равно фашиста разобьем, Победою закончится война. И горько, что за праздничным столом Не будет с нами вас, товарищ старшина! Но не забудем мы, садясь за этот стол, Всех тех, кто до Победы не дошел.С Большой Землей нас связывали самолеты и радио. По радио получали напутствия, по воздуху — сухари, консервы, боеприпасы. Все это летчики сбрасывали на лед ближнего к нам озера.
А тут зарядил снегопад, да с ветром — «воздушные извозчики» прекратили полеты.
Какое-то время мы держались, до предела урезав суточный рацион. Буран все не утихал. Пришел день, когда в рот класть оказалось нечего. Совсем. Оставалось лишь пережевывать воспоминания.
Отряд снабжения раздобыл где-то лошадь. Солдаты на месте разделали ее, порубили на куски и на волокушах привезли в лагерь.
И — в котлы. Варить. Одно худо — посолить нечем.
Ладно, сварили так. Сварили, раздали бульон. Без мяса.
Наконец отогрели животы. Каждый проглотил свою порцию мгновенно. С голодухи эту баланду можно было даже назвать вкусной.
— Пища богов! — оценил Костя Сизых.
На что Костя Пахомов резонно заметил:
— Не-е, конина в их рационе не значилась, они, я читал, на яблоки нажимали.
Антон Круглов выдал рифму:
— Хотя бульон «И-о-го-го», а все же лучше, чем ничего!