Рыба-одеяло
Шрифт:
– Здоров!
Разуваев взошел на трап. Доктор взял обе его руки, тревожно спрашивая, нет ли зуда – признак оставшегося азота. Вместо ответа, Разуваев как гаркнет свою любимую песню:
«Эх вы, кони мои вороные!..»
Доктор так и отшатнулся. Все засмеялись. Павловский сосчитал у Разуваева пульс и удивленно воскликнул:
– Батенька! У вас не сердце, а бронзовый колокол!
Разуваева за этот первый рекордный спуск наградили золотыми часами с надписью: «Отважному водолазу, первым в СССР достигшему 44-саженной [17]
17
Морская сажень равняется 1.8288 метра.
Влажный скафандр Разуваева повис на корабельных вантах, раскинув зеленые руки и ноги. Легкий ветер чуть-чуть колыхал его, и он шевелился, как живой. Над Балтикой сияло солнце и небо было необычно голубым. Эпроновское судно шло дальше – на поиски «Девятки».
13 августа трал вновь зацепил за что-то.
– Лиха беда начало, – улыбнулся Гутов. – Посмотрим, кого мы подцепили?
Он взялся уже за водолазную рубаху, но желающих теперь оказалось много. И командир назначил водолаза Василия Никифорова, наиболее опытного из молодой команды и старшего по возрасту.
Первые пятнадцать метров Никифоров прошел легко. На сорока метрах слегка закружилась голова, его бросило в жар. Он дошел до грунта, но ничего не смог обнаружить, потерял сознание. Пришел в себя, когда стали поднимать.
Затем спустились молодые водолазы Венедиктов и Царев. Тоже ничего не увидели. Время вышло, и их подняли. На этой глубине можно было находиться не больше десяти минут.
Наконец снарядили Гутова... Он совсем не походил на обычно рослых водолазов и казался среди них подростком. Не было у него широких плеч, туго выпиравшей груди и плотного затылка.
Впервые знакомясь с ним, бывалые подводники посмеивались: «Тоже мне, водолаз. Его любой скобой в воде прибьет». А Гутов спокойно надевал шестипудовый костюм, спускался на грунт и работал лучше, чем многие из них. Старые водолазы удивленно поговаривали: «Он, видно, знает какое-то петушиное слово».
Но никакого особенного слова Гутов не знал. Стремительный и в то же время неторопливый, он не впадал в панику, никогда зря не звал на помощь, а спокойно осматривался; если попадал в трудное положение, сам уверенно выходил из него.
– Тебе тоже глубину поменьше сообщать? – спросил Разуваев.
– Обойдусь, – улыбнулся Гутов.
Водолаз удачно попал в нужное место. Свинцовые подметки брякнули обо что-то... Рядом лежало судно. При слабо мерцавшем свете лампочки он разобрал, что это подводная лодка.
О находке сразу сообщил.
– «Девятка»?
– Сейчас узнаю, – ответил Гутов. Он заметил на перископе рубки фал – веревку, которой поднимают флаги.
«Если флаг цел, – «Девятка», – подумал Гутов. – От царского и лоскутка бы уже не осталось».
Добрался до прилипшего к железу флага и посветил лампочкой.
– Советский! – радостно крикнул Гутов.
– Значит, «Девятка», – обрадовались наверху.
Гутов стал осматривать лодку. Корма ее зарылась в ил почти по фальшборт.
–
– Есть!
Стали поднимать, а шланг, по которому подается воздух, не пускает. Гутов потянул за него – не поддается!
– Спустите обратно, распутаюсь, – сказал он и, не выпуская шланга из рук, полез в черную как смоль тьму, обратно на лодку. Руки и ноги стали слабеть, тело обмякло. Но он настойчиво полз... Вот и перископ! За него-то и зацепился шланг. Вдруг лодка закачалась под ним, и он медленно заскользил с борта. «Головокружение», – догадался Гутов. Последним усилием он скинул шланг и дернул за сигнальный конец...
– Гутов! Гутов! – тревожно звали по телефону.
– Есть! – слабым голосом ответил он.
– Что же ты все время не отвечал?
– Я не расслышал.
На последней выдержке, когда до трапа оставалось всего несколько метров, Разуваев сообщил:
– Сейчас Романенко на грунте. С ним несчастье – лампочку разбил, запутался. Просит помощи.
Гутов понял, что он не должен опоздать ни на минуту.
– Травите шланг и сигнал! – быстро сказал он. И ушел опять на глубину.
Огромный Романенко лежал, раскинув руки и ноги, обвитый, как змеями, двумя тросами. Быстро распутав их, Гутов приказал: «Поднимайте!»
Щупленький Гутов цепко схватил грузного Романенко за скафандр и стал медленно подниматься с ним. Держать становилось все труднее и труднее.
С переходом от большой глубины на малую в глазах у Гутова стало рябить. Ему слышалась то музыка, то пение.
– Кто поет? – спросил он.
На судне подумали, что он сошел с ума.
– Держись, Ваня! – дрогнувшим голосом подбодрил Разуваев.
Гутов чувствовал, что теряет сознание, но не выпускал Романенко. «Я должен, должен...» – повторял он. Знал, что, если их выбросит наверх, – конец обоим! Гутову прибавили воздуху. Стало легче. А когда из молчавшего шлема Романенко наконец вырвался бурный поток пузырей и к иллюминатору приблизилось его круглое лицо, Гутов разжал онемевшие руки.
Первым подняли Романенко. За ним вышел Гутов. Разуваев бережно подхватил его и быстро освободил от снаряжения. Гутов улыбался в ответ на поздравления товарищей, потом вдруг побледнел, щеки его задергались, он покачнулся и упал навзничь. Его унесли в лечебную камеру, где атмосферное давление приравнено к глубинному. Через два дня Гутов был совершенно здоров. С виду слабый, он был на редкость крепким и выносливым.
На основании этих спусков была выработана первая глубоководная таблица, и эпроновцы приступили к работам по спасению «Девятки». Уже стояла дождливая балтийская осень. Один шторм следовал за другим. Но команда корабля жила одной мыслью: во что бы то ни стало поднять «Девятку». Комсомольцы выпускали стенную газету «Боевая задача». В ней печатались проекты, предложения водолазов. Такелажники готовили прочные тросы для «Девятки». А электрик Обозный усовершенствовал глубинное освещение, так нужное для водолазов, – приспособил сильную лампу от киноаппарата. «Берегите ее, – предупреждал он, – это единственная!»