Рыбы не знают своих детей

Пожера Юозас

Бам! — и снова бьют ходики. «Час или половина второго», — подумал Винцас и в тот же миг услышал то, чего больше всего не хотел. Он еще надеялся, еще тешил себя, что ошибся, и сидел, оцепенело глядя на окно. Нет, он не ошибся. Теперь уже ясно услышал, как от шагов гудит скованная морозом земля, как больно и резко разламывается ледок. Все громче, все ближе, ближе. Потом вдруг стихло. Только часы тикают. И стучит сердце. А там, в ночи, такая тишина, что он даже пристыдил себя: у страха не только глаза велики, не и уши не меньше. Ни звука, ни шороха. Только сердце бешено колотится. Никогда раньше даже не думал, что человек может

вот так слышать свое сердце. И вдруг — кашель. Острый, сухой мужской кашель, будто человек чем-то подавился. Черт, может, во всей деревушке слышен такой кашель! И еще успел подумать, что так громко кашлять может только тот, который приходит, никого не боясь. Вдруг от тяжелых шагов снова задрожала земля, и раздался стук в дверь. «Стучат чем-то тяжелым — прикладом, а то и сапогом», — подумал Винцас, все еще сидя в кровати. За дощатой перегородкой заскрипела кровать, пришлепал босиком Стасис. Испуганная, ничего не понимающая, проснулась жена, что-то пробормотала, но он не разобрал слов, так как в дверь уже не стучали, а ломились, и он в одном белье выскочил в сени.

— Кто там?

— Открой, лесничий, — раздался хриплый голос.

— Ты кто такой?

— Открой, лесничий, — повторил тот же хриплый голос.

Винцас почувствовал под ложечкой щемящую пустоту — словно перекурил или очень проголодался.

Он узнал этот голос. С самой осени не слышал, но сразу узнал. Шиповник! «Значит, живой», — подумал, ощупывая дверь сеней.

— Кого тут бог по ночам носит? — он старался говорить как можно спокойнее: то ли сам с собой, то ли с теми, чье дыхание улавливал за дверью. Рука нащупала щеколду, отодвинула в сторону — и дверь со скрежетом и визгом открылась, а он еще подумал, что никогда раньше не слышал, чтобы она скрипела так жалобно.

За дверью стояли двое. Он увидел автоматы в руках у ночных гостей: коротышка держал дуло опущенным, а дылда протягивал ствол вперед и, когда дверь открылась, почти уперся автоматом в живот Винцаса.

— Веди в избу, лесничий, — сказал коротыш хриплым голосом, в темноте схватил Винцаса за локоть, сжал и легонько подтолкнул, пропуская вперед. На пороге избы гость остановился и приказал:

— Зажги свет, лесничий.

— Мария, зажги, — сказал Винцас, тоже остановившись на пороге, ничего не видя в кромешной темноте сеней, только чувствуя, как ночной гость медленно поднимает дуло автомата, словно собираясь выстрелить ему в спину. И снова кольнуло под ложечкой. В избе вспыхнула спичка, занялся фитиль лампы, и тогда Винцас первым шагнул через порог.

— Кто такой? — спросил хриплый, ткнув дулом автомата на Стасиса, стоящего в нижнем белье.

— Лесник…

— Тебя не спрашивают! — крикнул на Стасиса. — Откуда взялся?

— Мой брат.

— В прошлом году у тебя не было брата.

— Был и в прошлом году, только не дома, — сказал Винцас, глянув на Агне, замершую за приоткрытой дверью. Лампа освещала ее белые руки, прижатые к груди, розовую шелковую рубашку, прикрывающую молодое, ладно сложенное тело. Он заметил, что и незваные гости не отрывают от Агне глаз… У Винцаса пересохло во рту, и он, с трудом сдерживаясь, внезапно изменившимся голосом спросил:

— А вы сами кто такие будете?

— Разве не видишь? — впервые подал голос дылда.

— На лбу не написано.

— На лбах мы сами пишем. А иногда и рисуем кое-что. Кому звездочку пятиконечную, кому серп с молотом… И не обязательно

на лбу. Иногда и помягче место для этого дела подходит, — рассмеялся Дылда.

— Перестань, — одернул его коротыш и, улыбнувшись Винцасу, как старому, доброму другу, спросил: — Не припоминаешь, лесничий?

— Нет.

— Неужто?

Боже мой, какие глупости! Он мог бы напомнить все встречи, повторить, где и когда было сказано каждое слово, но чутье предупреждало: забудь все.

— Правда, не помню. Лицо вроде знакомое, но откуда… — Он пожал плечами, думая, что так будет вернее: я тебя не видел, я тебя не знаю.

— Плохо у тебя с памятью, лесничий. А может, и неплохо, — чуть ли не дружески улыбнулся Шиповник и снова требовательно спросил: — Ну, и откуда взялся брат?

— Отслужил и вернулся.

— Где отслужил?

— Известно где — в армии. На фронте был. В Восточной Пруссии, в Латвии… Ранило там его. Вылечился, отслужил и вернулся.

Дылда у двери присвистнул, открыл было рот, но Шиповник косо зыркнул и укротил, словно застоявшегося жеребца. Сам шагнул к Стасису, оглядел его с ног до головы, спросил:

— Значит, Советам служил?

— Взяли, я и пошел…

— Взяли, пошел… — передразнил Шиповник. — Словно телка, видите ли, взяли за шкирку да и повели. Почему других не взяли? Почему другие мужчины знали, куда им идти и что делать? А тут, видите ли, сосунок: взяли, пошел! Что бы было, если б все так к русским без мыла лезли? Об этом подумал?

Стасис молчал. Только на правой его щеке еще сильнее забагровел зарубцевавшийся шрам. Винцас, видя, как подергивается щека брата, поспешил вставить:

— Молод был. Мальчишка, можно сказать.

— Уж и мальчишка! Слишком мы, лесничий, привыкли детством или старостью прикрываться, — бросил через плечо Шиповник Винцасу. Еще постоял перед Стасисом, а потом, не скрывая усмешки, уставившись на шрам, спросил: — Чем заплатили большевики за литовскую кровь? Махоркой? Вшами?

— В зубы гаду! Будет знать, как целовать оккупанта в… — сплюнул с порога дылда.

— Перестань, — снова заткнул ему рот Шиповник и повернулся к Винцасу: — Когда вернулся?

— Осенью, перед праздником.

— Перед рождеством?

— Нет. Перед днем поминовения.

— В твоем лесничестве?

— В моем. Лесник.

— В каком обходе?

— Здесь, где болото начинается.

Шиповник несколько раз прошелся по комнате и снова остановился перед Винцасом.

— Так, может, это он здесь, рядом с тобой, дом строит?

— Он.

Теперь Шиповник снова посмотрел на Стасиса. Посмотрел долгим, испытующим взглядом, словно желая убедиться, что перед ним стоит совсем не тот человек, за которого он его принял.

— И не боишься? — без злости, с любопытством обратился он к Стасису.

— А чего мне бояться?

— Гляди-ка, какой смелый… — снова вставил Дылда.

Стасис ничего ему не ответил, только велел Агне:

— Оденься.

— Не простудится, — расхохотался с порога дылда. — Такая только согреть может.

— Перестань, Клевер, — хриплым голосом крикнул Шиповник и закашлялся. Продолговатое, чисто выбритое лицо налилось густой краской, горбатый длинный нос, кажется, еще сильнее вытянулся, глаза наполнились слезами, кашель сгибал его в три погибели, и Винцас подумал, что не сладко жить им в этих болотах всю зиму. С каждым приступом кашля даже керосиновая лампа мигала.