Рыцарь Бодуэн и его семья

Дубинин Антон

— Хорошо. Тогда забери себе это хозяйство. Оно у меня всю зиму пылится, а толку-то — я читать умею только собственное имя, и то когда разборчиво написано…

Сумка оказалась набита листками бумаги, свернутыми по несколько штук в короткие свитки. Исписанными убористым монашеским почерком. Глаза мои недоуменно забегали по строчкам первого попавшегося листка.

Язык — провансальский. Строчки короткие, одинаковой длины, рифмованные… Не сразу моя пьяная голова поняла, что передо мною: стихи.

«Сеньоры, уж зимы минула половина, И вешнее тепло повеяло в долины, Когда

Монфорский граф, собрав свою дружину, Пошел на град Минерв [41] , что близ морской пучины, И там осадой встать задумал для почину. Меж катапульт его глава — Мальвуазина [42] , В высоких стенах брешь пробили те машины…»

41

Минерв находится приблизительно у Сент-Антонена-де-Руэрг, где Гильем Тудельский сочинял свою песнь; от него до побережья Средиземного моря около пятидесяти километров.

42

Такое прозвище, — дословно «Злая соседка», — в средние века нередко давали осадным машинам. Об этой машине упоминает в своих хрониках Пьер де Во-де-Сернэ (глава 37 #152).

В одном месте свиток порвался, красноватая дыра означала место, пропоротое будто мечом.

— Аймерик, что это? Где ты это взял?

— С покойника снял, — усмехнулся мой новый друг. — Думал, там хорошая добыча — очень уж он свою торбу берег, почитай что телом закрывал. А оказалось-то — горстка медяков, жир для смазки башмаков, писчие принадлежности и вот эта писанина…

— Кто был покойник?

— Да он не успел представиться, как я его на меч насадил. Клирик, если по тонзуре судить. Поп католический. Шустрый попишка, бегал, как заяц, от меня по всему дому… Дело было, когда мы Бодуэна-предателя зимой брали в Ольмесе. Должно, капеллан Бодуэновский или другая какая сволочь…

— Написано по-нашему, — заметил я, чувствуя странную дрожь в руках.

— Ну значит, перебежчик оказался, — бесстрастно кивнул Второй Аймерик. — Правильно я его пришиб. А ты с бумажек, может, какой толк поимеешь; они, смотри-ка, только с одной стороны пользованные, а с другой можно что хошь писать…

Не особенно слушая, я копался в шуршащих свиточках, ища подтверждение догадки. Не скажу, что страшной догадки — я привык ко многим смертям, и еще одна смерть полузнакомого человека меня не пугала. Но чем-то эта догадка казалась особенно неприятной, как неотданный долг.

И я нашел-таки начало рукописи. Стихотворной книги, со смехотворной аккуратностью переписанной по столбцам, разложенной свиточками по главам… Большой аккуратник был писец, он же автор. И я его, похоже, действительно знал живым.

«Благослови Отец, и Сын, и Дух Святой Тот день, как мэтр Гильем труд начинает свой. Наваррец он; ему Тудела — град родной. И в Монтобане жил лет десять таковой, Но в скором времени приют нашел иной, Прознав при помощи науки колдовской, Что вскоре будет град опустошен войной, И

ныне обречен весь край судьбине злой За веру лживую, что мнили там благой…»

Вот уж точно, мэтр Гильем. Маленький лысоватый мой доктор, расспрашивавший меня о передвижениях войск («Не ради корысти, молодой человек, ради одного лишь искусства! Я, понимаете ли, книгу пишу. Историческую песнь, вроде жесты…») Гордый недавним каноникатом трусоватый человечек, вот мы и встретились снова, после вашей смерти. Постараюсь вас в обиду не давать, вы как-никак меня супом с ложки кормили. Так, дальше, дальше…

«Граф Бодуэн (храни его Иисус благой)…»

(граф Бодуэн!!! Ведь целая зима прошла — а больно все так же, как после маминой смерти…)

«Ввел в Брюникель его, и с радостью большой Вручил каноникат ему своей рукой В Сен-Антонене, ставшем графскою землей…»

(Знаем, знаем, как Сен-Антонен стал графскою землей… Какое счастье, Господи, что Аймерик читать не умел! Иначе гореть бы в печке труду мэтр-Гильема в первую же ночь за одно только слово «граф Бодуэн»…)

«И вот Гильема труд вы зрите пред собой: С начала до конца писал он день-деньской, Корпел почти без сна над каждою строкой…»

(Ах ты, старый хвастун… Откуда-то взялась во мне к покойному автору странная нежность, какой он при жизни у меня ни на миг не вызывал. Говоришь, Аймерик, собой сумку загораживал? Говоришь, будто сокровище спасал?)

«Изящен и красив в сей книге стих любой, А, выслушав ее, и малый и большой Свой ум обогатит, почтив меня хвалой, Ведь автору талант от Бога дан с лихвой, И тот, кто обойдет поэму стороной, Раскается потом!»

Уж я-то не обойду, мысленно пообещал я, снова скатывая свиток. Плохая была бумага, желтоватая и волокнистая — но сзади действительно чистые листы. Не берег бумагу мэтр Гильем на любимое дело. А я не пожалею времени. Вы знали, знаменитый геомант? Для того ли лечили меня, потому ли меня боялись? Или вы просто — маленький самодовольный человечек, попавший в большую войну случайным и неуместным образом и возомнивший себя ее Геродотом? Что же, кто-нибудь должен рассказать мне о графе Бодуэне — и явно не Аймерик. Его я расспрашивать не собирался — слишком дорожил нашей юной, новорожденной дружбой.

Аймерик смотрел на меня выжидающе. Широко расставленные, некрасивые глаза, упрямые и злые скулы. Мысль, что этот человек убил безоружного клирика, не вызывала у меня ни малейшей неприязни. Наверное, из-за его шрамов.

— Ну что, пригодится тебе?

— Спасибо, Аймерик, — ответил я честно. — Очень я рад твоему подарку. Тут про войну написано стихами; может, я чего новое узнаю, когда все до конца прочту.

А у самого в голове всю ночь: «Граф Бодуэн, храни его Иисус благой»…

Спали мы на лавках там же, в кухне. Второй Аймерик, ничем не похожий на первого, оказался ужасно похож на него храпом, и за храп я окончательно простил ему светлые волосы и не такие глаза.