Рыцарь Бодуэн и его семья

Дубинин Антон

Юноша — тот самый, что приехал в Тулузу гонцом с умопомрачительной вестью «Бодуэна взяли» — заступил своему графу путь в самых дверях.

Виселицу сержанты строили несколько часов, и за это время Раймон успел немного поспать. Хмель за время сна полностью сошел. Лицо у графа снова сделалось совершенно каменным.

Молодой рыцарь с отвагой уверенности в правоте вырос перед ним, как змея из травы, и Раймон невольно отшатнулся.

— Мессен…

— Кто вы такой?

— Я? Ну, я же… Рыцарь Дорде Бараск. Я тот самый гонец, который…

А, вот он кто такой, неожиданно вспомнил граф Раймон — тот самый юнец,

который поутру на совете единственный изо всех защищал Бодуэна. А младший де Фуа трепал его за грудки. Конечно.

— Мессен, неужели вы в самом деле… так поступите?

— Как — так? Вы имеете в виду, что вас не устраивает решение баронского суда?

Глаза у графа Раймона — усталые, старые. Юный взгляд рыцаря Дорде терялся в них, как в дождевой бескрайней мгле.

— Ведь вы не дадите повесить своего родного брата, — выговорил он с отчаянной храбростью, ожидая чего угодно — например, что его самого тоже немедля схватят сзади под руки и потащат на эшафот за такие слова. Он недавно увидел графа Раймона впервые и еще не знал, чего от него можно ждать и чего нельзя. Заторопился, глотая слова и размахивая руками для большей убедительности:

— Я ж от самого Ольма с ним ехал, мессен! Они все, эн Ратье и прочие, его били всю дорогу, не переставая, а он молчал и молился, молчал и молился! Ежели ж он раскаивается, так это ж ваш брат, братьев убивать смертный грех…

Глаза графа Раймона налились кровью. Он сжал руку в кулак, и рыцаренок отшатнулся, боясь удара. Но граф Раймон впечатал удар в деревянный дверной косяк.

— Он не раскаивается. Этого вам довольно, эн Дорде? Можете спросить его сами. Он вам ответит, что за свою жизнь сделал одну верную вещь — то бишь дал клятву Монфору.

Рыцарь Дорде сглотнул. Что-то в его молодом и честном сердце восставало против происходящего, но что именно — он толком не знал. У него, керсийца, никто не погиб под Мюретом, ни в Лаграве, ни в Келюсе, ни под Муассаком — ни в одной из победоносных Бодуэновых кампаний. Потому ему трудно было понять радость пинать ногами загнанного в угол человека и считать это настоящим праздником справедливости.

— Ступайте, мальчик мой, — с внезапной мягкостью граф отстранил его, едва ли не обнимая за плечи. — Я должен идти… присутствовать при казни. Вас я к этому не принуждаю.

И уже за порогом, на ступенях, ведущих вниз на замковый двор, граф Раймон бросил в пустоту:

— Легко тебе говорить, сынок. А что же мне с ним делать-то еще?!

* * *

День был мокрый и ветреный, по небу мчались быстрые облака. Иногда в прорывы туч выглядывали клочки голубого неба. Мокрый ветер надувал слезы и простуду, трепал капюшоны, заставляя то и дело запахивать полы плащей.

Бодуэна вывели из подвала два сержанта; тот споткнулся на лестнице на двор и едва не упал. Руки ему наконец расковали, но вместе с путами сняли и всю лишнюю одежду — кроме кальсон и грязной нижней рубашки с разорванным воротом. При свете дня стало видно, какой же он избитый. Все открытые части тела расплывались цветными синяками, лицо тоже припухло. Ратье де Кастельно и еще несколько рыцарей смущенно переглянулись, но граф Раймон ничего не сказал. Толку-то заботиться о целости человека, которого вот-вот повесят.

Бернар де Портелес уже

стоял возле унылого журавля с перекладиной; это была — по всему видать — неплохая виселица, которая не рухнет в неподходящий момент, как случилось при казни Аймерика Монреальского в день «страстей лаворских». Жалко, что никого больше вешать сегодня не надо, думал бледный усталый сержант, трудившийся над «одноногой вдовой» более других: такая работа пропадет. Вот если бы вместе с Бодуэном-предателем повязали Монфора, и его брата Гюи, и сына Амори, и еще сенешаля Бушара — всех этих северных дьяволов — тогда вдовица куда больше бы радовалась… Потому что война бы кончилась. И можно бы жениться еще раз, уже не опасаясь, что жену сожгут вместе с домом франки, которым нравится приканчивать целые деревни неповинных вилланов…

Бодуэна подвели к виселице. Приговоренный вдруг начал инстинктивно упираться, но победил себя и замер, крупно дрожа. Все-таки зимой ходить в одном белье не слишком приятно! Бернар де Портелес, шумно дыша, накинул на голову Бодуэну петлю, умелым движением поправил ее так, чтобы узел находился за левым ухом.

Граф де Фуа подтолкнул его в спину.

— Давай, залезай. Лестницы тебе не принесли, не обессудь.

Бодуэн взглянул прямо в лицо арагонскому палачу, который скалил зубы не в усмешке, но в гримасе крайнего напряжения, и тяжело взобрался на колоду. Эшафота ради одного висельника строить не стали, и это слегка усложняло процесс. Бодуэн забрался на колоду, бессознательно поднял руки — поправить «пеньковое ожерелье». Рыцарь Бернар перехватил его запястье горячей и потной рукой.

— Не балуй.

Стараясь справиться с дрожью, Бодуэн смотрел на небо — как ему казалось, долго-долго, целую вечность. Клочки высокой голубизны, куски материи Богородицына цвета, мелькали в разрывах туч. Отвыкшие от света глаза страшно слезились, безвкусные струи текли вниз по щекам. Ветер дул в спину, выдувал вперед грязные темные волосы, щекотал ими шею.

«Ну вот и все, наверное, Господи», подумал он, по-прежнему не веря в окончательную смерть. «Как там? В руки Твои предаю дух мой… Вот я и стал для всех кем-то другим, не только раймоновым братом. Интересно, есть ли среди этих людей хоть один, кто меня не ненавидит».

Рыцари стояли и смотрели. Даже юный Дорде явился, не в силах держаться в стороне от происходящего, и стоял среди остальных, щурясь и тихо бормоча себе под нос. Большинство смотрело жадно, ожидая. Рыцарь Бодуэн — уже больше не граф — снова ставший самим собой, опустил глаза от слепящего неба и встретился взглядом с собственным братом.

— Мне очень жаль, Бодуэн, — ровным голосом сказал Раймон в ответ на этот взгляд. Глаза его были красными, но совершенно сухими. Как бы воды ни выходили из берегов, они не дойдут до Бога.

— Мне тоже очень жаль… Раймон, — выговорил Бодуэн. Наверное, не менее спокойно.

— Да начинайте же! — выкрикнул старший брат неожиданно хриплым голосом. — Что ж вы медлите?!

И резко отвернулся.

Рыцаришка Дорде, неведомо как оказавшийся неподалеку, все бормотал. Молодой де Фуа, расслышав, что он там бормочет, скривился — но не прервал его, зачарованный важностью момента.

Ecce Homo, Господи, «се, человек». И что нам делать с ним теперь? Кроме того, что прошено сделать народом и первосвященниками, и…