Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою
Шрифт:
Палиброда развеселился: «Ну! Это здорово, прямо-таки невидимая сторона вещей! (То, что сказала Антония, было красиво, но хотелось бы, конечно, разобраться, есть ли тут здоровое зерно, в этой зауми.) Камни, значит, тебе понравились, хорошо, а то я боялся, что не выкрою время разъяснить тебе, что они ценные — не потому только, что редкие, но и что от их вида — как маслом по сердцу».
Антония боялась, как бы Палиброда не брякнул чего-нибудь не к месту, она была как человек после долгой болезни, когда и глоток воды может погубить, если она чужда телу. Она откинулась на спинку стула, прошлась пальцами по холодному стеклу стакана и неожиданно спросила: «Какого цвета пиво?» Палиброда сначала не сообразил: «То есть?» Антония постучала пальцем по стакану: «Это
Палиброда нехотя ответил: «Желтое, желто-коричневое. Какого черта?»
Антония подняла стакан, поводила им перед его лицом. «Посмотрите хорошенько, оно черное. Это черный цвет». Палиброда взял щепоть соли, натер ею край стакана, отхлебнул. «Чушь, с чего бы ему быть черным?»
Тогда Антония, Тония-Антония, хотя и чувствуя, что совершает что-то ужасное, сродни предательству, сказала: «Все дело в том, чтобы поверить. Надо уверовать, что оно черное. Пусть оно пока и не черное, но скоро, очень скоро мы его встретим, этот черный цвет. Он уже существует, потому что мы его придумали. Может, мы еще не успеем отсюда выйти, как уже его встретим. Точно такой, каким мы его создали».
Палиброда чуть заметно кивал в знак того, что он понимает, а чтобы окончательно ее в этом убедить, спросил: «Кто тебе это сказал?»
Антония удивилась, в самом деле, кто ей это сказал, но разве обязательно нужно, чтобы это кто-то сказал? «Пошли?» И она первой поднялась и направилась к выходу из жаркой от соседства с кухней комнатушки. Палиброда нагнал ее, снова обнял за плечи, он был в духе — то ли от обеда, то ли от интереса, который она выказала к любезным его сердцу камням, — и не стал больше собирать края разорванной ткани, а, наоборот, проник внутрь, коснувшись ее руки, сначала легко, обжигающе, потом все смелее. Тония-Антония не протестовала, она знала, что это кончится, как только они выйдут на улицу, подошел уже час пик, три или четыре пополудни.
Не успели они пересечь громадный зал, уставленный столами, как перед Палибродой возник заведующий и почти что пропел: «Сюрприз для вас, большая редкость в наших местах». И из-под полы халата в подозрительных ржавых пятнах вынул сверток в плотной белой бумаге. Палиброда поглядел на него с укором, не благодаря, покачал головой: «Ну-ну». Однако сверток взял, и они вышли на улицу, под ослепительное солнце. Палиброда держал руку на ее плече, на ее голом плече, как бы желая показать, что он выше предрассудков, они прошли несколько шагов, прежде чем он убрал руку, под благовидным предлогом: «Развернем-ка, с ними держи ухо востро, прохиндеи, сунут тебе чего-нибудь, а потом сами же милицию за тобой вышлют». Он, конечно, шутил, Антония уже наладилась было улыбнуться, но тут он выпутал из бумаги бутылку вина. Это было особенное вино, действительно редкое для их мест, для предгорий, это было настоящее черное вино.
Антония стояла и смотрела, на нее нашла необъяснимая оторопь, и было такое чувство, что опять все ускользает, сдвигается с мест. Ведь она сказала за обедом про черный цвет просто так, не придавая этому значения — когда надо поддержать застольный разговор, все без разбора идет в дело. Но Палиброда не заметил, а может, как раз и заметил ее состояние, и потому предложил без обиняков: «Пошли, разопьем его у тебя?»
И Тония-Антония кивнула, особо не раздумывая, она была одна, и, значит, он мог, в конце концов, взглянуть на эту новую квартиру, которую никак нельзя было назвать даже приемлемой.
МАРИЯ ХОЛМЕЯ
Мария Холмея родилась в 1949 году в Кордорень. Прозаик, журналист. Сотрудничает в газетах «Колокол» (Сучава), «Хроника», «Лучафэрул».
Рассказ «Покоритель мира» взят из антологии «Десант 83».
Покинув белую крепость, с обомшелыми каменными стенами и толстыми низкими башнями, князь Александру-Иоан-Легфорус-Анесте-Строн-Артиние Великий отправился завоевывать мир. Выехав на степные просторы, он бросил прощальный взгляд на замок из серого камня с тяжелой и неуклюжей резьбой, увенчанный каменным орлом, порядком ощипанным ветром и ливнями, и скрылся в голубой дали; старые солдаты, закутанные в серые плащи с серебряным позументом, отсалютовали ему широкими палашами и застыли как каменные — славные орлы с бритыми наголо головами и серебряной серьгой в правом ухе, — оставшиеся охранять с преданностью и любовью родовой герб и покой ее величества княгини Альбиоары-Альбы-Юнии-Флоры-Хердонии и наследного принца Александру-Иоана-Легфоруса-Анесте-Строна-Артиние Последующего.
Каждый день ровно в полдень, когда солнце задерживается на миг посередине неба, на самый верх сторожевой башни, охраняемой орлом с отбитым клювом, поднимался горнист в коротком сером камзоле, расшитом серебром, и трубил, возвещая трапезу светлейшей госпожи и принца, которые, сидя на деревянных стульях с высокими спинками, до блеска отполированными спинами многовековой династии князей, с кроткой печалью вкушали от яств, расставленных рядами на столе, пышно убранном цветами из камня, изысканными, посеревшими от пыли безделушками, хрустальными, серебряными и фарфоровыми кубками; и по этому знаку все жители крепости, и простые люди и знатные, отложив в сторону все свои дела, торопились приступить к еде — кому какую бог послал, — дабы не оставлять в одиночестве великую госпожу и разделить ее тоску и печаль; кто же из подданных не усаживался по сигналу горна немедля за стол, объявлялся бунтовщиком и государственным преступником, за что и получал пулю в сердце.
Его преосвященство епископ Белиазар в кожаной сутане, расшитой лилиями, ангелочками и украшенной обезглавленными птичками, из горла которых сочилась кровь, орошая белоснежную скатерть и серебряные столовые приборы, — торжественно освящая мясо, ячменный хлеб и фрукты, почтительно следил за каждым движением светлейшей госпожи и француза-повара, который с ловкостью фокусника менял блюда так быстро, что государыня с живыми, лихорадочно блестящими глазами на неподвижном восковом лице не успевала к ним притронуться.
Вечером его преосвященство епископ Белиазар в той же диковинной сутане, украшая белоснежную постель лепестками крови, благословлял сон светлейшей госпожи, которая тихо спала в башне замка с тюремными решетками на окнах, плотно занавешенных шелковыми драпировками, тяжело ниспадающими сверху с прогнивших карнизов, где под высоким серым потолком селились летучие мыши и совы; ее сторожили мрачные галереи замка, опирающиеся на источенные временем колонны с щербатыми капителями, и зазубренные пилястры, которые казались в полутьме призрачными воинами — суровой когортой, охраняющей сон кроткой бледной госпожи; и не однажды отступали черти и вурдалаки перед лицом столь странной, неподвижной и неустрашимой армии, что оберегала покой и отдых Альбиоары-Альбы-Марии, нежной супруги непобедимого князя Александру-Легфоруса.
В полночь правитель крепости, глава Совета Опеки, первый министр и личный советник молодой госпожи старик Белиазар в сверкающих серебром одеждах объезжал крепость верхом на серой кобыле; в призрачном лунном свете он казался необыкновенно молодым, стройным и таким грустным, будто бы нес в своей душе все страдания мира, хотя печаль его была неуместна в мирной крепости, где неведомы политические распри и социальные пороки: расизм, мятежи, варварство, тирания, анархия, преступность, алчность, грабеж, — где раскрашенные деревянные святые с облупившейся от времени краской, по-военному выстроенные в ряд перед церковью, с бесконечной скукой веками глядели на невозмутимую безмятежность крепости и на беспредельную доброту и великодушие ее обитателей.