Рыцарь и его принцесса
Шрифт:
"Королевна" Мельница
В день, когда он постучал в ворота замка, незащищённая рукавицами кожа прикипала к металлу и сходила клочьями, дубовая кора шла трещинами, и даже сталь делалась хрупкой, как стекло.
Казалось невероятным человеку выжить за пределами круга очажного тепла, лишённому защиты крова.
"Знать, он и впрямь не человек", — подумалось тогда.
Давно уж рвущиеся с поводков снежные волки освободились и ринулись кромсать белыми клыками всех без разбору. Взъярившиеся на просторе белые звери не причинили наёмнику вреда, ласковыми псами ложась у его ног, и сонные звезды озябли, раскутавшись
Был тогда поздний вечер, но никто не спешил расходиться. Люди жались в большом зале, сидели у огня, притулившись к соседскому плечу. Не слышны были ни смех, ни разговоры, лишь стоны и плач стихии.
Редкое по силе чувство общности, уязвимости перед гневом природы ли, божественного ли провидения сплачивало людей.
Вопреки обыкновению, в тот день отец не запер снаружи дверь, унося в поясном кошеле резной ключ, но распахнул створ и увёл меня с собою. В зале он усадил меня по левую руку от себя.
По правую сидела Блодвен, укутанная в белый бархат и меха серебряной лисицы, с алмазной сеткой на светлых волосах, — точно воплощение зимы. Она сидела прямо и недвижно и походила на мраморную женщину с надгробия. Лицо её не выражало ничего, помимо высокомерного презрения, и рядом с нею ощущался холод, точно у пролома в стене, где скалят зубы снежные волки. Она была добродетельна, моя мачеха, и несла свою добродетель, как боевое знамя на древке копья.
И я, сидящая так, что все смотрели на нас обеих и волей-неволей сравнивали, я впервые остро ощутила собственную некрасивость рядом с блистающей в своём наряде зрелой, умеющей поставить себя женщиной, от чьей ледяной красоты слезились глаза. Видела себя со стороны: заплетённые в скромную косу волосы, полудетскую хрупкость, платье — добротное и сшитое по мне, но не отличавшееся тою изысканностью, тем свойством огранять природные достоинства в оправу богатой ткани, меховой оторочки и жёсткой вышивки.
Я сидела, почти занемогшая от стыда, не рискуя поднять оробелый взгляд от нетронутого прибора. А когда наконец обрела мужество встретить насмешливое осуждение, обнаружила с немалым изумлением, что внимание присутствующих обращено на меня, и нет в нём ничего зазорного, а Блодвен всё плотней сжимает губы, отчего они вовсе обескровели, а взгляд её становится всё прямее и острей.
Отец же таил жестокую горделивую усмешку за посеребрённым ободком кубка.
Я увидела приютившуюся в уголке Нимуэ и подивилась выражению страха на её лице.
"Люди так смотрят на меня, оттого что наконец представился им случай потешить любопытство, ведь отец скопидомно прячет меня, — так я с обычной рассудительностью разрешила сомнения и тем успокоила волнение. — Мачеха же оскорблена тем, что в кои-то веки не ей одной безраздельно принадлежит внимание, без которого она чахнет, как цветок без света. Ничего: назавтра ж меня вновь запрут, и Блодвен по-прежнему останется владычествовать над их воображением. Отец же доволен тем, что я не опозорила его какой-нибудь неуместной выходкой, отвыкнув ото всякого общения, помимо общества Нимуэ".
Поведению нянюшки объяснения не нашлось, и посему я предпочла вовсе не думать об этом.
* * *
Странно было ждать в ту ночь гостей. Проклинавшим судьбу дозорным застилало глаза снегом, они тщетно вслушивались, но метель
С немалым трудом отодвинули они примёрзший засов, и, протирая запорошенные глаза, впустили во двор одинокого странника.
Он ступил легко, точно и не был утомлён дорогой, и метель вползла в ворота белым плащом за его плечами, и ночь скрывала лицо низко надвинутым капюшоном.
Не боявшиеся прежде ни Бога ни чёрта парни клялись и божились, что всё было именно так, как они увидели.
Не охрипшим с мороза голосом ночной гость спросил их, на свой лад переиначив отцовский титул:
— Это ли замок лорда Остина, того, что платит золотом за верность?
Не найдясь, что ответить, старший из дозорных отвёл наглеца к отцу. И вместе с тем ко всем нам.
Джерард Полуэльф — а это был, конечно же, он — прошёл по лезвию света меж зажжённых факелов, не глядя ни на кого, кроме отца.
— Не утеряли ль в силе твои слова, лорд? Дошли до меня слухи, будто ищешь ты кого-то, умеющего обращаться со сталью и распоряжаться золотом.
— Слова ард-риага не могут утерять в силе, — нахмурился отец. Дерзкие речи чужака не пришлись ему по вкусу.
— Что ж, отрадно слышать, что не зря я преодолел этот путь. — Наёмник и не думал смущаться.
— Не спеши, странник, — усмехнулся ард-риаг, — ведь я не решил ещё, доверю ль тебе дочь и золото, которого ты так жаждешь. Может статься, хлопоты твои были напрасны, и ты зазря покинул домашний уют ради тягот пути. Полагаю, ты согласишься с тем, что слухи подобны лесным пожарам, и людские пересуды и из ничтожной искры раздувают пламя. Многие говорили мне, будто Джерард Полуэльф — воин, которому нет равных, но я не верю чужим словам, а верю лишь себе и тому, что видят мои глаза. Справедливо ли это?
В самом деле, отец лишь выразил сомнение, общее для всех. Ведь многие ожидали увидеть исполина, подобного ветхозаветному Голиафу, а увидели мужчину, не столь давно разменявшего третий десяток, стройного, как ясень. Даже и в переменчивом свете волосы его были красны, точно от прикосновенья осени, а в глазах жила июньская зелень.
— Право каждого верить тому, что больше по нраву, — ответил наёмник, и моё горло сдавило от необъяснимого страха, потому как он вновь произносил не те слова, что следовало бы обращать к скорому на расправу ард-риагу. Да только откуда чужеземцу знать про то! — Что говорить о славном вожде, у которого прав больше, чем звёзд на небе.
— Что же, коль скоро ты согласен со мною, не посчитай мой приём за неучтивость.
Я не успела ничего осознать, как отец подал знак стоящим вдоль стен воинам.
Давно знавшие друг друга в мирной жизни и в бою и обученные сражаться сообща, они окружили одинокого человека слаженно и бесшумно, спеша исполнить приказ ард-риага и бросить наглеца к его ногам. Казалось, единая сила вмиг сомнёт одиночку, и так полагала не я одна, да и странно было ожидать иного исхода.
Все мы обманулись. И я, ничего не смыслящая в языке оружия девчонка, и отцовы ближники, сами воины, в первые мгновения схватки отпускавшие колкие замечания, но тотчас же замкнувшиеся в потрясённом молчании. В самом деле, было чему удивляться: разум, воинский опыт диктовал одно, но глаза видели иное.