Рыцарь ночного образа
Шрифт:
— Моизи, если ты и вправду хочешь сделать свое объявление перед этим странным составом гостей, то мне кажется, пора его делать, потому что когда в комнате станет совершенно темно, никто не поймет, кто говорит — даже если они смогут тебя услышать.
— Нет. И, пожалуйста, успокойся. Я собираюсь сейчас его сделать.
Она казалось совершенно неспособной повысить свои голос настолько, чтобы в переполненной комнате быть слышимой любому, кто был дальше от нее, чем я, и, тем не менее, она сделала объявление, а оно, очевидно, предназначалось для всех присутствующих.
— Все стало непрочным в моем мире.
Она повторила это дважды, как судья, призывающий
— Моизи говорит, что все стало непрочным в ее мире!
Так объявление и продолжалось. Моизи шептала предложение, а я выкрикивал его. Что касается реакции гостей, — или публики, большинство из них не обращало на нас никакого внимания, и продолжало заниматься своими разговорами, разбившись на пары и группы.
Моизи приступила к объяснению.
— Видите ли, мой мир совсем не такой, как ваш. Для меня было бы невыносимо банально сказать, что каждый из нас — единственный обитатель своего собственного мира. Поэтому я не знаю ваш мир, а вы не знаете мой. Конечно, мне представляется… мне представляется совершенно очевидным, что ваш мир — это хотя бы относительно такой мир, в котором еще осталось немного рассудка.
В этом месте она остановилась перевести дух, и до меня дошло, что Чарли стоит передо мною со взбешенным мрачным лицом.
— Ты, болван, — закричал он, — ни одну собаку тут не интересует это дерьмо!
Моизи выслушала его и выдала ему пощечину и удар под коленку, и он отошел, выкрикивая: «Идите все к черту!».
Когда он поворачивался, в мерцающем свете свечи я заметил его задницу в профиль и воскликнул, удивив самого себя, вот такую наигранную сентенцию:
— Что такое жизнь, как не воспоминание о задницах и пиздах, в которых ты побывал?
(Это совершенная неправда, знаете ли, это просто истерический возглас либидо.)
Объявление продолжалось прежним ходом.
— Я думаю, когда-то я жила в мире, более похожем на ваш, то есть в мире рассудка, но все становилось все более и более непрочным, и я начала покидать пространство того мира и переселяться в этот. Не знаю, когда это началось.
В этот момент большинство гостей начало прислушиваться к происходящему, но выражения их лиц были настолько забавными, что это превышает мои возможности словесного портретиста. Могу только сказать, что эти выражения совершенно не соответствовали ситуации, за одним только исключением — лица актрисы по имени Инвикта. Ее лицо было внимательным и понимающим; лица всех других были — я не знаю, как их описать. Скорее, это были лица посетителей бара в Гринич-Виллидж, где показывают старую немую комедию эпохи Кейстоуна.
Моизи упоминала теперь вещи менее абстрактной природы, важные для ее отстранения от мира рассудка. Она говорила:
— Мои цинковые белила закончились, и синего у меня тоже больше нет. Я выжала последние остатки синего на мой последний холст сегодня днем в моем мире. То же и с моим черным. Его не стало. Мою чашку с пиненом можно принять за чашку с пюре. Мое льняное масло — кончилось, кончилось, а что касается моих кистей, то, конечно, я могу рисовать и пальцами, но иногда я думаю о моих кистях, когда вспоминаю — пожалуйста, вы слушаете меня? Вы смотрите на меня так странно, что я не могу говорить — я думаю о моих дорогих холстах, как о джентльмене, который обеспечивал меня теми средствами, без которых я теперь должна продолжать свое существование. Кончился, кончился
Она сделала паузу, сжав в пароксизме эмоций мое плечо.
*
— Иметь патрона, который был бедняком, означало присутствие Бога в моей жизни, но теперь, о, теперь — жил на социальное обеспечение, умер в приюте, где теперь поэма-Бог? Где надежда на новую белую краску, новую синюю, новую черную и хотя бы на один кусок холста?
Я уже перестал повторять ее шепоту меня не осталось дыхания, не осталось ничего, как ни стыдно мне признаться в этом, кроме желания оказаться дома, в постели с Чарли — с его жаром, которым он согрел бы меня.
Как я люблю Моизи: когда тот, кого ты любишь, совсем уходит из мира рассудка, сомнительного, каким только и может быть этот мир, ты понимаешь, что так отвлекаешься от ее состояния, его состояния, все равно, что ты…
— Моизи, пожалуйста, перестань, они все отвернулись, а актриса Инвикта рухнула на пол!
— Какое она имеет право устраивать театральное представление во время моего объявления? — спросило Моизи. — Немедленно поднимите ее и выставьте отсюда.
— Но, Моизи, ее по-настоящему тронуло твое объявление, на самом деле, мне кажется, она единственная здесь, кто заинтересовался им, кроме тебя и меня.
— Тихо! Объявление продолжается!
И оно продолжилось, и должен сказать, что, несмотря на то, что я привык к шокирующим откровениям или признаниям, посвятив им половину своей жизни, я был ошеломлен, да, я был по настоящему шокирован тем, что она сейчас говорила.
— Этот джентльмен восьмидесяти семи лет, умерший в Белвью — мне жалко, но не стыдно признаться — был, в некотором смысле, моим любовником и одновременно моим патроном. Точнее будет сказать, что я оказывала ему некоторые небольшие услуги, такие, как массаж простаты вместе с некоторой фелляцией, и из своего одиночества, предельного несчастья старости, он называл меня своей любовью, и я… я, конечно, ни в коей мере не могла отклонить его материальную поддержку, летом по субботам, а зимой еще и по средам, и весной тоже, да, это время года действует и на стариков, мне приходилось чаще посещать квартиру «F», третий этаж направо, ужасная лестница, на второй площадке остановка, чтобы отдышаться. А женщины туда не допускались, это был холостяцкий дом, содержавшийся на средства Б’Най Б’Рита[5], ему пришлось снабдить меня высокой черной шляпой и парой брюк, которые он унаследовал еще от своего отца, раввина в Нью-Рошели, чтобы я надевала все это во время своих посещений. Я ловила странные взгляды, когда почти бегом пробиралась к нему, но стоимость автобуса туда и обратно прибавлялась к сумме, вынимаемой из запертого на висячий замок металлического ящика, и передаваемой мне с шепотом, в котором звучала преданность. Не думаю, что это относится к миру рассудка. Я хотела только сказать вам, что его не стало, и я сошла с ума, я осталась без каких-либо средств на существование после этого объявления, если только слухи о нем не дойдут до Саут-Оринджа….
Она остановилась, как бы для того, чтобы подумать — дойдут или не дойдут, и во время этой паузы в объявлении, которое — нет нужды об этом говорить — я уже не повторял, прямо перед нами появился высокий молодой человек и сказал: «Нереально, нереально». Я узнал в этом вновь прибывшем Большого Лота. А потом я заметил, что Чарли идет к нему с бокалом вина. Я поймал его за ремень моей военной куртки, от чего он резко остановился и пролил вино на меня и Большого Лота.
— Чарли, прием уже закончился.