Рыцарь Шато д’Ор
Шрифт:
— Святая! — шептал Петер Конрад. — Святая! Великомученица святая!
Марта стояла в окружении коленопреклоненных мужчин и, ничего не понимая, растерянно улыбалась, она гладила их по жестким рыжим, черным и белесым волосам, сто лет и более не мытым и не чесаным, теребила их бороды, в которых похрустывали высохшие веточки и стебли. Она стеснялась, но не наготы своей, ибо промысел ее уже давным-давно отучил от этого, а того неожиданного и непонятного ей отношения, исходящего от них добра, которое вдруг свалилось на нее как манна небесная. Впервые ее не хватали, а ласкали, не кусали, а целовали. Даже Марко был не так нежен, ибо грешил с ней от отчаяния и злости на самого себя, а потому — не жалел. И еще она не знала, не могла знать, как ответить на все это обожание, на этот гипнотизирующий групповой экстаз… Не умела Марта любить, не умела! Жизнь научила ее только отдаваться, а сейчас требовалось не это… И в душе ее поднялась такая тоска, такая буря, которую ее слабый интеллект объяснить не
— Добрые люди, добрые люди. О Господи, какие же добрые люди есть… Чем благодарить, чем благодарить-то вас, не знаю?! Спаси вас Бог, братики, спаси вас Боже! Да возьмите же вы меня, возьмите! Неужто за вашу ласку, да за доброту вашу, да за все… Неужто нельзя? Неужто Господь во грех это поставит? Берите, все берите, вся ваша…
Марта бессильно откинулась на шкуру и прикрыла веками глаза…
Петер Конрад тоже был в затруднении. Он жил не первый год на свете, но не испытывал ничего похожего. С остальными разбойниками творилось то же самое. Привычка смотреть на женщину как на вещь, которой можно либо долго пользоваться, если она хорошая и удобная, либо выбросить, если она уже не устраивает почему-либо, была в те времена нравственной нормой. А на женщину общего пользования, которой и была Марта, независимо от причин, заставивших ее этим заниматься, смотрели как на сосуд дьявольский, как на живое мясо. Но сейчас все, что навалилось на этих туповатых, почти диких людей, выброшенных даже из того примитивноорганизованного общества, которым была феодальная система, было так непонятно и загадочно, что их дремучие мозги, их замшелые души замерли в нерешительности. Все они верили в Бога или уверяли себя, что верят. На самом же деле все их представления о Боге, о душе и прочих абстракциях были сверхпросты и основаны лишь на том, что они видели своими глазами. Господь Бог представлялся им чем-то вроде короля над королями, неким верховным феодальным иерархом, который правит мудрее всех, волен карать всех и вся — графов, епископов, королей, купцов и прочих, или — не карать. Они не боялись греха, потому что надеялись откупиться от него. Они рассчитывали обмануть Бога, несмотря ни на что… А тут пришло странное чувство вины. И это они, битые жизнью, битые морально — до полного закостенения всех хороших чувств — и битые физически — до полного продубления кожи. С раннего детства на их спины и задницы обрушивался целый град ударов плетьми, розгами, ремнями, пинков, тумаков и прочего. Их в свое время заставляли валяться в ногах, лизать хозяйские сапоги, кланяться, кланяться и кланяться! Да и, в сущности, все они остались жить чисто случайно. Сколько у каждого из них было братьев и сестер, которые умерли, еще не начав говорить! Сколько смертельных, непонятных и неизлечимых хворей прокатывалось по Европе! Сколько людей гибло от невежества, тупости, собственной глупости! Они выжили, но выжили полулюдьми, с получеловеческим сознанием. И вот все это перевернулось, повернулось какой-то невидимой ранее стороной, преобразилось, освещенное волшебным голубым лучом, и семь грубых мужчин, убийц, безжалостно разбивавших купецкие черепа кистенями, рыдали пред голой некрасивой и растленной женщиной только потому, что вдруг увидели в ней человека! Божье озарение, да и только. А ведь до эпохи Возрождения было еще ой как далеко!
Но не будем непомерно идеализировать их. Не ведая, как выразить свою благодарность разбойникам, Марта просто предложила им себя… А они, тоже не ведая, что могут сделать для этой настрадавшейся в жизни невезучей женщины, приняли то, что она им принесла в дар… Не стоит описывать все это подробно. Покинем разбойничью землянку. Пусть люди, еще не доросшие до высоких чувств, взаимно выразят их, как смогут…
Марта осталась у разбойников за хозяйку. Она неожиданно испытала желание бурно трудиться и теперь ежедневно ждала своих мужей «с дела», неутомимо трудясь — приводила в порядок землянку, собирала грибы и ягоды. Но однажды никто в землянку не пришел.
НОЧЬ ПЕРЕД БИТВОЙ
Мы опять в гостеприимном доме бортника Клауса. Ночь битвы за Шато-д’Ор против монахов прошла. Наступил день многих событий: в Шато-д’Оре выяснилось, что Альберт — женщина, а войска герцога перешли реку, тогда же мы узнали, что Андреа — дочь маркграфа. Мы-то узнали, а вот Андреа этого еще не знала.
Утром она проснулась довольно поздно. Клаус накормил ее завтраком и решил поменять повязки. Обе раны, как оказалось, неплохо затягивались и не гноились. Наложив на них новые порции трав и медового бальзама, он замотал их свежим холстом. Когда он бинтовал ногу, Андреа вновь пришлось открыть перед ним свой срам, но на сей раз она отнеслась к этому без того всепожирающего стыда, какой испытала ночью, когда ее несли на руках в отхожее место.
— Ну,
Клаус ходил долго, до самого вечера. Все это время Андреа провела одна, скучая. Нет ничего тоскливее, как лежать в постели в жаркий летний день, когда за окном солнце, запахи трав и цветов, голубое небо… Да томила Андреа неизвестность — что там, в Шато-д’Оре, отбились ли они, кто жив, а кто убит? А вот помочь ничем она не могла. Ничем и никому! Чтобы отвлечься, Андреа стала думать о постороннем. О Клаусе. Но и тут все было так неопределенно, так странно. Рассудок этой девочки, воспитанной как молодой воин, был в великом смятении. Многое ей было непонятно и в себе, и в Клаусе. Корнуайе учил ее быть мужчиной, и Андреа стала мужчиной по образу мыслей, по умению владеть оружием. Ее главной заповедью стало: быть равной мужчине, побеждать его в схватке. Но никогда она не думала, что и ей когда-то доведется почувствовать не просто привязанность, не просто дружеское чувство, а настоящую любовь.
Конечно, Андреа знала, что мужчины и женщины должны совокупляться. Она знала, что это доставляет обоим наслаждение, и еще, что таким путем продолжается род человеческий. Видала она и как это делается, а кроме того, слышала массу достаточно похабных историй о победах над женщинами. Все это сделало Андреа женоненавистницей. Она возненавидела своей мужской душой свой собственный прекрасный пол. «Черт побери! Все бабы сучки и шлюхи! — рассуждала Андреа. — Мужики пройдохи и ловкачи, но они хотя бы храбры, отчаянны и умеют драться. Будь я мужчиной, я бы этим шлюхам спуску не давала!»
Вероятно, уже и тогда ей было не по себе, когда она видела, как оруженосцы крутят романы со служанками, как, захлебываясь, рассказывают о своих наслаждениях. Потом она оказалась посвященной в роман Альберты с Вальдбургом. Альберта долгое время была, по сути, в том же положении, что и Андреа. Но у нее было одно преимущество: у нее была сестра, за которую она всегда могла выдать себя. И видя, что Вальдбургу нравится Альбертина, она с успехом сыграла ее роль. Альберта рассказывала своему оруженосцу обо всех подробностях любви, и Андреа стала чувствовать зависть к своему господину. С другой стороны, ее злило, что эта сторона жизни (любовная) наглухо закрыта для нее. Она никогда не станет ни мужчиной, ни женщиной. Подавляя в себе эту зависть, Андреа упрямо вдалбливала себе в голову, что она воин, воин, воин — а не девушка!
Но тем не менее ее все чаще стали преследовать ночные кошмары, в которых непременно действовал мужчина. А случалось, что и женщины частенько заигрывали с молоденьким оруженосцем. Одна нахальная повариха как-то даже хотела затащить его (то есть ее, Андреа) в свою постель. Андреа дала ей по морде и убежала. Именно тогда-то оскорбленная кухарка и стала распускать слухи, что Альберт и Андреас живут в содомском грехе. Двойственное существование Андреа, необходимость постоянно беречь свою тайну и сделали ее нервной, злой, безжалостной. Ей казалось, что все пытаются уличить ее, что любое действие ее подконтрольно. Теперь тайна ее открыта: наполовину — для Франческо и полностью — для Клауса.
О, это грозило такими последствиями, которых непременно надо избежать! Андреа подумала, что вряд ли госпожа Клеменция согласится, чтобы ее тайна была раскрыта! А те, кто лез в эту тайну и не умел ее хранить, обычно исчезали… Андреа подумала также, что Клаус, который так ей понравился, возможно, связан с кем-нибудь из людей, которые могут повредить Шато-д’Ору… Черт его знает, ведь знал же он Якоба Волосатого, который подрядился убить Ульриха… Мало ли с кем он тут встречается в лесу… А она?
А она сейчас ничего не может сделать, ничего… Даже бежать не может! И потом… Андреа была убеждена, что ее чувство к Клаусу помешает ей в будущем… Скажем, этого милого Клауса придется убрать как лишнего свидетеля, а она не сможет этого сделать. Невеселые мысли терзали эту странную душу…
Вечером вернулся Клаус — с искусанным пчелами лицом и деревянными туесками, наполненными медом…
— Вот такие, милая, дела! — сказал Клаус, грустно покачав головой. — Война нынче на том берегу. Ночью епископ Шато-д’Ор воевал. Чудеса, сказывают, истинно чудеса и колдовство! Епископское войско все побито — десять тыщ! Из Шато-д’Ора убитых возами на пустошь вывозят, да в одну яму и валят, прости Господи, без попов. А к Шато-д’Ору войска сошлось — видимо-невидимо! Страсти-то какие! Епископ-то колдун и оборотень оказался, вон как! Заговорил одного парнишку, графа Ульриха оруженосца, а тот как в кого водой плеснет — тот бабой и становится. Сказывают, первым заколдовал своего дружка, графа Альберта оруженосца. Заспорили они, а тот плесни в него водой, р-раз — тот в девку и превратился! А потом, когда епископа в полон взяли, он этого парнишку выдал. Дескать, плеснет на меня водой, я в старуху превращусь! Плеснул — так и вышло. Весь грех в нем, в епископе. Он еще и на Альберта-графа плеснул, а тот возьми, да и превратись в девку! Вот какие дела, девушка! И мне подумалось, уж не ты ли тот парнишка — от епископа заколдованный, а?