Рыцарь умер дважды
Шрифт:
— У нас нет времени на казни. — Как он владеет собой? Лишь в последнем слове отголосок ярости. — Пусть немного успокоится. Здесь ее никто не тронет.
«Даже я», — это отражается во вспыхнувших глазах, но гаснет, едва вождь поднимает голову. Он переводит встревоженный взгляд на выбитое окно, а потом на меня.
— Чувствуешь? Запах крови. Воля Омута…
— Мертва, — сдавленно подтверждает Эмма, так и не выпустившая из судорожной хватки сестру. — Мертва, и это, наверное, тоже из-за Кьори, теперь я понимаю…
— Мертва, — повторяет Мэчитехьо. — Других путей нет, по крайней мере, мне они неизвестны. А тебе, Эйриш?
Он глядит в ожидании,
— Нет. — Я отвожу глаза от Мильтона и перешептывающихся, побледневших еще сильнее сестер. — Простите. Я… не хотел. Чего угодно, но не этого.
Сейчас, проиграв, я вдруг понимаю, чего действительно не хотел. Жить в Форте. Носить сияющий венец. Чтобы меня рисовали на картинах спасителем и возносили моления Звездам за мое воскрешение. Я не хотел ничего отсюда: отвращение к этим местам укоренилось во мне, и, даже жалея мой народ, я давно от него отрекся. Да. Я не хотел. И за воскрешение я готов был заплатить чем угодно, кроме места, которому давно принадлежу.
Мэчитехьо смотрит на меня — остро и, кажется, понимающе. Подняв ладони, он вдруг снова начинает творить сгусток энергии, ярко-голубой. Я наблюдаю, почти не видя, не понимая смысла колдовства, кусая губы. Молчат и другие. Наконец вождь, шагнув ко мне, велит:
— Рисуй знак перемещения. Прямо здесь, этим сиянием, и, может, Две Стороны откроют путь. У меня нет волшебства мощнее: это сила бури. Мы многое сможем вместе теперь, — слабая улыбка, — когда ты настоящий светоч. Помни об этом.
Хватит ли сил двух смертных, чтобы сломить врата, возведенные небом? Не уверен, но те, кого я не могу подвести, оживились надеждой. Руки Эммы и Мильтона — на моем плече, рука Джейн — на плече Мэчитехьо, спокойно и без тени сомнения глядящего мне в глаза.
— Ну же, иши. Ну же, Дикий Кот. Пора в Лунные Земли.
Он, так долго бывший моим врагом, почему-то верит: я не сдамся. И я не сдаюсь. Чужая магия жжется колючими разрядами, но поддается касанию, словно разлитая краска. Я оставляю в воздухе первую светящуюся черту символа, который уже рисовал для священника.
И мир вокруг начинает дрожать.
3
ВЕРНУВШИЕСЯ
Бойня по всей улице, от участка до католической церкви. Не прекращается, хотя многие из нас, как и многие из них, уже не на ногах. Цепочка трупов тянется по пыльной дороге, расцвеченной кровавыми пятнами, усыпанной яркими перьями и сломанным оружием. Твари — те, у кого нет крыльев, — давно не летают. Я заметил, что, пару раз коснувшись земли, они почему-то теряют эту способность. Мы стали сбивать их, надеясь уровнять силы. Но нас теснят.
Такого не было даже в Лето Беззакония, никто открыто не сражался с Псами до последней ночи. Уличные побоища случались разве что в войну, когда Оровилл раскололся, как и вся страна, на янки и джонни. Южан было меньше, но бились они свирепо. Так же как обрушившийся с неба легион.
Нэйт отстреливается из-за баррикад: одна пуля все-таки нашла его. Пробила ногу, уже после того как отзвучала проповедь и мы с ним и Лэром первыми встретили чудовищ. Теперь у Лэра укушенная рана на боку, Нэйт обездвижен, и обоих я потерял из виду. Но
— Держитесь вместе. Дом, разделившийся сам в себе, не устоит.
На меня с рыком прыгает серебристый волк. Опрокидывает, щелкая челюстями; перед глазами качается монета, доллар, странно светящийся красным.
— Ты — тоже его отродье, — вырывается из оскаленной пасти. — Сколько же вас здесь…
Бью его в зубы, и они смыкаются на кулаке. Пытаются перекусить кости, оставляют глубокие раны, но другой рукой я уже сдавил ему горло. Он намного крупнее, пахнет сырым, гнилым, нездешним лесом. Мы катимся по земле кому-то под ноги, и этот кто-то — отец Дэйва Дотса — с силой опускает зверю на голову тяжелый, подкованный железом сапог. Тот, дезориентированный, но даже не потерявший сознания, выпускает меня, и уже сам Дэйв помогает мне подняться. Окруженная тварь вздыбливает шерсть на холке. И она, и мы безоружны: почти все патроны, даже из арсенала участка, расстреляны, оставшиеся — у раненых. Волк обводит нас взглядом, злым, но осмысленным, человеческим. Вскакивает прыжком, и на раскинутых руках или лапах сверкают острые лезвия когтей.
— Что будем делать, мясо? — Он хмыкает, тоже совсем по-человечески. — Кто первым…
Он не успевает закончить. И ни одно тело не успевает больше упасть на дорогу, ни одна пуля тех, кто отстреливается, не достигает цели. Мы замираем все как один, в позах, в каких были. Что-то в воздухе, потоки голубого и малинового света, не дают пошевелиться. Смерть, если это она, странная: я вижу и слышу, чувствую, как саднит стесанная кожа на спине и пульсирует рассеченный кулак. Я закрываю глаза. А когда открываю их, думая, что наваждение прошло, в облаках горит знак: круг и обрамляющие его под разными углами черты. Он слегка меркнет… и из него показываются фигуры.
Неужели в такую минуту, в такое место, так вернулся Божий сын? А мы первые, кто будет наказан за то, что совершил? Что Христос скажет, увидев трупы мужчин и женщин, лежащие в пыли? И разбитые фонари, и корчащихся раненых, и демонов? Впрочем… Христос ли это?
Я щурюсь, вглядываюсь до боли. И другая боль, поднявшись, затапливает меня. Мисс Джейн. Там, в небе, парит мисс Джейн, а с ней мисс Эмма. Одна одета во что-то, напоминающее доспехи, другая в платье и венке. Они не одни: там же доктор Адамс, на котором просто нет лица, а вся одежда окровавлена, и Амбер Райз в рваной, грязной форме Севера. И там же…
«Не ходи к чужим, мальчик. Никто ведь не помешает им распять тебя». Слова, оставленные как единственный дар, отдаются в голове и рассыпаются, ведь меня не распяли. Мне подали руку, десятки рук. Мудрый шаман был не прав.
Он постарел: в волосах седина. Кожа огрубела, черное одеяние не похоже на то, что носило наше племя, любившее легкие краски. Но я узнаю рисунок на лице — алые полосы от глаз к вискам, узнаю вороний череп, пронизывающий взгляд и зычный хищный крик. Шаман вскидывает руки. Все, с кем мы сражались, взмывают. Они так же скованы, как я, и явно так же слышат и видят все происходящее. Орел с серебряными глазами, видимо, самый сильный: ему удается немного перебороть то, что не дает двигаться, он простирает окровавленную руку. Не к Злому Сердцу, а к девушке, замершей с ним бок о бок.