Рычков
Шрифт:
Помещики продавали и покупали целые семьи крестьян, хотя еще Петр Первый незадолго до своей смерти высказал пожелание внести в закон статью, запрещающую розничную продажу людей, «яко скотов, чего во всем свете не водится».
Однако все осталось по-старому: на своих крепостных помещик смотрел как на товар, как на живой инвентарь своего хозяйства. Пределы власти земледельцев-управителей над своими управляемыми хотя и устанавливались указами и законами, но все они не ущемляли, а, наоборот, расширяли права душевладельцев. В старом Уложении, составленном при Петре Первом, говорилось, что помещик, который «сам накажет своего крепостного за разбой, не представив его на губной суд», лишается поместья или подвергается наказанию кнутом. Там же записан был закон о том, что помещика, от побоев которого причинится смерть крестьянину, надлежит предать смертной
Крестьян до смерти забивали розгами, отдавали в солдаты, ссылали на каторгу. Не вынося кабалы и насилия, крепостные люди бунтовали, а чаще всего бежали с родных мест. Бежали семьями и даже целыми деревнями. Суды были завалены исками о беглых, указами о новых и новых устрашающих наказаниях за побеги.
В правительстве, однако, не могли не понимать, что ни кнут, ни каторга не усмирят задавленных барщиной крепостных крестьян, что превращение их в рабочий скот несет государству только вред, ибо дело доходит до того, как выразился один министр, что скоро «взять будет не с кого ни податей, ни рекрутов, что если без армии государству стоять невозможно, то о крестьянах надобно иметь попечение, потому что солдат с крестьянином связан, как душа с телом, и если крестьянина не будет, то не будет и солдата».
В Правительствующем сенате, конечно же, тревожились не о судьбах крепостных, а более о существенном уроне, наносимом земледелию от их нерадения и частых побегов, отчего «земля впусте пропадала». Но правительство страшилось дать крестьянам свободу, хоть в какой-то мере раскрепостить их.
22 августа 1767 года Екатерина II издала указ, который гласил, что если кто «недозволенные на помещиков своих челобитные наипаче ее величеству в собственные руки подавать отважится», то и челобитники, и составители челобитных будут наказаны кнутом и сосланы в Нерчинск на вечную каторгу.
Указ лишал крестьянина права жаловаться на помещика ни при каких обстоятельствах.
Крепостное право развращало и самих дворян и помещиков, подрывало их землевладельческое положение. В петровское время свои привилегии и разные преимущества они как бы оплачивали многолетней военной и гражданской службой, для чего обязаны были приобретать необходимые для этого юридические, экономические, политические, военные познания, учить тому же своих детей. У дворян и помещиков были строго регламентированные обязанности перед государством. Освободившись же в начале царствования Екатерины II от обязательной службы, они почувствовали себя на этаком бессрочном досуге, стараясь заполнить его, по замечанию одного историка, плодами чужих умственных и нравственных усилий, цветками заимствованной культуры. Повысился спрос на изящные украшения быта, на эстетические развлечения. И если вступление на престол императрицы Елизаветы было концом немецкого владычества при русском дворе, то при Екатерине II расцвело влияние французское.
Повсюду стали внедряться французские костюмы, манеры, вкусы, моды, литература, театр и язык, увеличился наплыв французских учителей — гувернеров. По воспоминаниям смоленского дворянина, бывшего воспитанника губернского пансиона, «всего успешнее преподавался французский язык, потому что воспитанникам строго запрещено было говорить по-русски; за каждое русское слово, произнесенное воспитанником, его обзывали ферулой из подошвенной кожи».
Упал престиж технического и вообще научного образования. Открытые Петром Великим в Москве и Петербурге две навигационные академические школы, куда по строгому указу о воинской повинности набирались дети помещиков и дворян, потеряли свое прежнее значение и влачили жалкое существование, ибо поступать в них было некому: дворяне не желали давать своим детям навигационного и артиллерийского образования, все воспитание возложили на домашних педагогов-иностранцев.
Печальную картину являли собой и основные высшие общеобразовательные и просветительные учебные заведения, такие, как Академия наук, Московский и Петербургский университеты, где, по словам, Ломоносова, «ни образа, ни подобия университетского
В январе 1763 года Рычков, находясь в Москве по делам, «имел счастье быть у руки Ея Величества», видеть блеск и роскошь царского двора. Не только сенаторы, придворные вельможи, но и многочисленные слуги были облачены в дорогую, сшитую по французской моде, одежду. Мужчины носили льняные белые рубашки, шелковые или атласные камзолы, парчовые либо бархатные кафтаны, белоснежные батистовые галстуки, повязанные вокруг шеи, короткие узкие штаны, белые чулки и кожаные башмаки на высокой подошве. Благодаря корсажам женщины имели осиные талии, носили пышные куполообразные юбки, распашные платья, кружева. Прическу делали высокую, из собственных или искусственных волос. Для мужчин был обязателен парик, как и шпага, выглядывавшая из бокового разреза левой полы кафтана. На дамах, сравнительно даже невысокого звания, бывало брильянтов и золота тысяч на десять-двенадцать. Одежда иных царедворцев ослепляла блеском злата, серебра и драгоценных камней.
Дорогими украшениями блистали экипажи, упряжи лошадей; внутренние стены дворцов и домов отделывались шелковыми или позолоченными обоями, обставлялись заграничной мебелью, множеством зеркал. Вельможи состязались в роскоши своих жилищ и нарядов, более почитаемыми в обществе оставались те, у кого эти уборы были богаче.
Теми же канонами жила и армия. Генеральские и офицерские мундиры шили из дорогих и красивых тканей. Старший сын Рычкова, Андрей, пожалованный чином капитана за храбрость при взятии русской армией Берлина, в дни отпуска рассказал отцу о том, с каким блеском проводятся военные парады, как роскошно обставляют военачальники даже свой походный быт. Личный обоз генерала обычно насчитывает более пятидесяти подвод. Русская армия в 80 тысяч человек во время похода имела 90 тысяч повозок обоза.
В своих «Записках» Петр Иванович засвидетельствовал, что 1 февраля 1763 года он с женою «имел случай быть при дворе в маскараде». Об этих еженедельных балах-маскарадах он был наслышан, знал, что проводятся они в огромном зале, где при сиянии десяти тысяч свечей одновременно танцуют более тысячи гостей, императрицей лично приглашенных. По заведенному еще при Елизавете обычаю молодые мужчины переодевались в женское платье, а женщины — в мужское. Пожилые люди пользовались лишь масками. Подобные балы-маскарады устраивались и в Оренбурге, бывать на которых вечно занятый Рычков особо-то не стремился. На придворном маскараде он участвовал впервые, потешая в основном свое честолюбие и огромное любопытство своей молодой жены, Алены Денисьевны. Рычков скупо отозвался о маскараде, который, видимо, не понравился ему. Он увидел людей, для которых досуг, времяпрепровождение стало самоцелью, а не отдохновением после серьезного труда.
Екатерина II в своих «Записках» словно бы предварила его мысли. «Москва — столица безделья, и ее чрезмерная величина всегда будет главной причиной этого, — писала она незадолго до своего Восшествия на престол. — Дворянству, которое собралось в этом месте, там нравится; это неудивительно; но с самой ранней молодости оно принимает там тон и приемы праздности и роскоши… Они охотно проводили бы всю жизнь в том, чтобы таскаться целый день в карете шестериком, раззолоченной не в меру и очень непрочно сработанной, этой эмблеме плохо понимаемой роскоши, которая там царит и скрывает от глаз толпы нечистоплотность хозяина, беспорядок его дома вообще и особенно его хозяйства. Нередко можно видеть, как из огромного двора, покрытого грязью и всякими нечистотами, выезжает осыпанная драгоценностями и роскошно одетая дама в великолепном экипаже, который тащат шесть скверных кляч в грязной упряжи, с нечесаными лакеями в очень красивой ливрее, которую они безобразят своею неуклюжею внешностью. Вообще и мужчины, и женщины изнеживаются в этом большом городе, они там видят только пустяки и занимаются лишь пустяками, которые могут опошлить и самого выдающегося и гениального человека».