Рылеев
Шрифт:
Среди фрагментов поэмы есть один очень многозначительный. Неясно, что это — высказывание Наливайко или авторское отступление (пример таких отступлений уже дал Пушкин в «Евгении Онегине»).
Скорее второе. Вот этот фрагмент:
Забыв вражду великодушно, Движенью тайному послушный, Быть может, я еще могу Дать руку личному врагу; Но вековые оскорбленья Тиранам родины прощать ИТак Рылеев делает исторического героя условностью — он выражает в нем себя.
Восставших казаков Рылеев называет в поэме «ратниками свободы». Весь пафос этой поэмы в том, о чем Рылеев говорил Михаилу Бестужеву: в «необходимости примера для пробуждения спящих россиян», в «погибели, которою мы должны купить нашу первую попытку для свободы России».
После того как три фрагмента поэмы — «Киев», «Смерть Чигиринского старосты» и «Исповедь Наливайки» — появились в «Полярной Звезде» на 1825 год, министр просвещения Шишков направил запрос цензору Бирукову: «По высочайшей государя императора воле предлагается вам, милостивый государь мой, представить мне в непродолжительном времени объяснение: какими причинами руководствовались вы в пропуске к печатанию в «Полярной Звезде» на 1825 год статьи Рылеева под заглавием «Исповедь Наливайки», в которой усматриваются неуместные выражения о преступлениях и свободе». Бируков пытался оправдываться, но ни конфисковать альманах, ни вырезать из тиража «Исповедь» было уже нельзя, — «Полярная Звезда» была распродана. Начальству не оставалось ничего другого, как замять это дело. Удивительно, что Александр I, мало, особенно в последнее время, вникавший в дела литературы, увидел в «Исповеди Наливайки» именно тот смысл, который вложил в него поэт-декабрист.
Три отрывка из «Наливайко», напечатанные в альманахе, были отмечены критикой. Вяземский отметил в них (на страницах «Московского Телеграфа») «сильные мысли и правильные, чистые стихи». Греч в «Сыне Отечества» говорит: «В описании «Смерти Чигиринского старосты» находятся такие подробности единоборства, такая быстрота в рассказе, такая пылкость в движении, что это место, бесспорно, могло бы украсить лучшую из эпических поэм. Описание Киева можно назвать историческою панорамою местности… Но самая цветистая ветвь в стяжанном автором венце есть «Исповедь Наливайки». Здесь видишь отпечаток души великой, непреклонной, воспламененной любовью к родине».
Дельвиг передал Рылееву, что Пушкин хвалил «Смерть Чигиринского старосты». Рылеев писал Пушкину после этого: «Ты ни слова не говоришь о Исповеди Наливайки, а я ею гораздо более доволен, нежели Смертью Чигиринского старосты, которая так тебе понравилась. В Исповеди мысли, чувства, истины, словом, гораздно более дельного, чем в описании удальства Наливайки». Пушкин отвечал: «Об Исповеди Наливайки скажу, что мудрено что-нибудь у нас напечатать истинно хорошего в этом роде. Нахожу отрывок этот растянутым; но и тут, конечно, наложил ты свою печать».
Пушкин понимал, что у Рылеева в поэзии — собственный путь. «Очень знаю, — писал Пушкин А. Бестужеву, — что я его учитель в стихотворном языке, но он идет своею дорогою».
В 1824 году Рылеев обдумывал сразу несколько крупных произведений — составлял планы, набрасывал стихотворные отрывки не только к «Наливайко», но и к другой поэме — о Мазепе, а также к поэме о партизанах 1812 года. Среди его проектов — план поэмы из кавказского военного быта. Любопытно, что Рылеев намеревался здесь изобразить не историческую личность, а своего современника, героя, который «обожает Россию и всем готов пожертвовать ей». Этот человек, русский офицер, любит некую Асиат, горянку. Но «он предназначил себе, — как пишет Рылеев в плане, — славное дело, в котором он должен погибнуть непременно, и всё цели своей приносит в жертву… живет только для цели своей».
В «Соревнователе просвещения и благотворения» и «Северной Пчеле» в 1825
Молодой Мазепа был удалец, но мрачный, нелюдимый:
…Как юный тигр На всех глядел, нахмуря брови, Был дружбы чужд, был чужд любови. Летал в пустынях на коне, И, увядая в тишине, Он рвался в бой, он жаждал крови… …И удальством пришлец младой В грязь затоптал всех гайдамаков. Суров, и дик, и одинок, Чуждаясь всех, всегда угрюмый… …Печаль, как черной ночи мгла, Ему на сердце налегла… …Ему несносна тишина; Без крови вражеской, без боя, Он будто чахнет средь покоя; Его душе нужна война: Опасность, кровь и шум военный Одни его животворят… …Всегда опущены к земле Его сверкающие очи; Темнеет па его челе Какой-то грех, как сумрак ночи.Второй отрывок — эпизод из военной жизни полковника Палея. Публикация отрывка в «Северной Пчеле» сопровождена примечанием: «Семен Палей Хвостовский, полковник Малороссийского войска, удалой наездник, бич поляков, ужас крымцев — был оклеветан Мазепою перед Петром и сослан. После измены Мазепы Палей возвратился к войску, и, удрученный летами и болезнью, присутствовал на Полтавском сражении, поддерживаемый двумя казаками». Как собирался развернуть здесь свой сюжет Рылеев, что нового по сравнению с «Войнаровским» хотел сказать о характере и деятельности Мазепы — неизвестно, так как от этого замысла не осталось никаких планов.
…В первых числах сентября 1824 года Рылеев и Александр Бестужев выехали на несколько дней в Батово. Бестужев — с заданием от своего начальника (управляющего путями сообщения) осмотреть Гатчинское шоссе; Рылеев, вероятно, для наблюдения за установкой памятника своей матери на деревенском кладбище и для хозяйственных дел по имению. Тогда и был установлен среда деревянных крестов кладбища мраморный памятник — отрезок колонны, пересеченный призмой, на которой было написано: «Мир праху твоему, женщина добродетельная. Анастасия Матвеевна Рылеева. Родилась декабря 11 дня 1758, скончалась июня 2 дня 1824 года».
У Рылеева в Батове было много хлопот, и Бестужев один гулял в лесу и на реке, наслаждался «тишью и дичью», обдумывал что-то «для Звезды», то есть для альманаха своего, бывал по вечерам в Рожествене у какого-то знакомого офицера — «кирасира Е.В.», где даже однажды «продурачился до утра».
4 сентября в 3 часа дня выехали из Батова и прибыли в Петербург во время «ужаснейшей грозы», как пишет Бестужев матери. «Но Рылеева дома, — продолжает он, — ждала еще ужаснейшая — Саша его кончался — и через день умер, — не можете себе вообразить положения Натальи Михайловны, отчаяние обоих. Она едва возвратилась к разуму — он болен».