Рюрикович
Шрифт:
Внимательные глаза царя Василия Ивановича скользили по рубцам на моём лице. Примерно так же смотрела на меня и жена царя — Елена Васильевна Глинская. Разглядывали меня, как микроба под микроскопом.
Понятно, что зрелище не для царских глаз, с розами несравнимое. Поганая рожа, чего уж там говорить…
Но я и не с розами рос, а среди кустов самого говённого чертополоха! И это наложило свой отпечаток… Если выживаешь среди мерзости, боли, отчаяния и злости, то вряд ли будешь выглядеть по-другому.
А вот братья мои, наоборот, выглядели так,
Я по сравнению с ними проигрывал по всем фронтам. Словно обосранный цыплёнок неожиданно выскочил перед прекрасными лебедями. Четыре трона, четыре пары глаз, смотрящих и оценивающих меня.
Ну, да я здесь не для того, чтобы красоваться, поэтому хмыкнул и хрипло произнёс, глядя на отца:
— Что, Ваше Величество, не глянусь я вам? Знаю, что рожа дрянная и несуразная… да зато сам живой, а вот той стрыге, что память оставила — не поздоровилось… Зато не будет больше беспокоить городок Старицу, возле излучины Волги. Не будет рвать народ почём зря!
Да уж, знатный был махач. Если бы не подоспели вовремя собратья-ведари с магом-лекарем, то сейчас не хмурился бы посреди палат белокаменных. Не стоял бы я среди напомаженных, надушенных и наманикюренных чистеньких обитателей дворца, а тихо-мирно гнил в испражнениях стрыги…
И эти обитатели позволили себе перешёптываться, как будто не знали, что у ведарей слух сродни волчьему:
— Кто его вообще пустил во дворец?
— Какой же он…
— Неужели это в самом деле царский сын? Я помню его только мальчишкой.
— Вон как смотрит, как будто кинуться готов…
Кто сейчас вокруг меня? Дворяне да бояре, воеводы, дорогие костюмы, меха и шёлк, золото и драгоценные камни… Аристократия чистейшей воды, которая тяжелее фамильного меча ничего не поднимала.
Они разглядывали меня, как монстра из зоопарка. Для этой почтенной публики я сам сродни стрыге — чудовищу, имевшему два сердца, две души и два ряда зубов. И если не наличие царской крови в моих венах, то погнали бы меня прочь поганой метлой, лишь бы не смущал благочестивые взгляды своим приобретённым уродством.
Да чего я вдруг стал загоняться подобными мыслями? Чего мне стыдиться?
Хоть одного из этих полупокеров запустить бы в Васюганские болота без оберегов и чар на полчасика, тогда на их никчёмную жизнь никто не поставил бы и погнутую копейку. Или на другой планете, в другой жизни, пустить по болотам жёлтой гнили — тогда бы вообще без шансов на возврат.
А пока вот они, вельможные господа, аристократы, стоят, пялятся на мои потрёпанные, хотя и чистые походные одёжи.
Да, одет я не по последнему писку моды, но под моими руками не мода издаёт последний писк… Под моими стальными пальцами воют и рычат чудовища из Бездны. Поначалу воют, а потом скулят и вырываются, чуя приближение неизбежного конца.
В разных мирах существ подобных мне называли
Но сейчас стою посреди дворца, и мне катастрофически не хватает боевого ножа на бедре. Без него чувствую себя голым. Заставили-таки снять для аудиенции. Седобородый воевода Вакула Зимний заставил. Из уважения к этому старому борову я послушался и отдал на время боевого товарища.
В принципе, и без ножа я сам по себе опасен. Сколько тут людей в дворцовой зале? Около двух сотен? Взгляды разные — от полных интереса до совсем безразличных. Все молчат, ведь между собой общаются члены царской семьи. Отец-батюшка, мать-царица и три сына.
Да потому мне тоже «посчастливилось» родиться царевичем. Вот только судьба третьего сына не такая, как у двух старших. Другая судьба…
— Смотрю на тебя, сын, и узнаю себя в молодости. Такой же блеск в глазах, такой же задор, — негромко проговорил Василий Иванович. — Лишь только грусти могильной не было, а так всё одно к одному.
— Жизнь не маслом по мёду катала, — хмыкнул я и перевёл взгляд на старшего брата, сидевшего по правую руку от царя. — Мне всё больше камень да сыра земля заменяли перины пуховые. Волки пели колыбельные, а нежить хотела навсегда убаюкать.
— Какой же ужас, — покачала головой царица.
Сказала это так, как будто ей доложили о пропаже одного мотка ниток из набора для вышивания крестиком. Вроде и выказала сожаление, но, с другой стороны, ни грамма эмоций, ведь моток можно взять и другой.
Старший брат Владимир Васильевич полным изящества движением взял с золочёной тарелки вишню и неспешно положил её в рот. Надкусил. Прожевал, проглотил и только после этого проговорил:
— Сурова жизнь воина, но лишения и трудности закаляют характер. Иначе и быть не может, ведь Бездна рядом… Иван, ты уже не тот нюня и размазня, каким мы тебя помним с детства. Теперь ты статный воин, образец для подражания нашим воеводам! И неужели не было ни одного хорошего дня? Неужели в памяти ничего доброго не осталось?
Его голос обволакивал. Звуки словно обтекали и поглощали, закутывая в кокон. И уже почему-то захотелось слушать этого человека. Слушать, прислушиваться, ловить малейшие намёки и… повиноваться! Отдать жизнь за повелителя!
Я чуть передёрнул плечами, сбрасывая наваждение:
— Осталось, Владимир Васильевич, осталось. В памяти ещё теплится воспоминание о том снежном вечере, когда мама сидела рядом на кровати и читала сказку… — я изменил голос, подражая женскому: — Было у царя три сына. Старший умный был детина, средний был и так и сяк, младший вовсе был… другак! — после этого чуть кашлянул и продолжил уже собственным голосом. — А дальше вы появились, Ваше Величество, Василий Иванович. Вошли в горенку вместе с воинами. Грозный и суровый. От вас пахло гарью, металлом и кровью. И с этого момента все эти три запаха начали сопровождать меня по жизни.