Рыжая птица удачи
Шрифт:
— Да. Для меня — да.
В наступившем молчании он сделал шаг назад и сел на диванчик у стены.
Ника осталась стоять. В её голове прокручивалась только что описанная сцена. Если бы там был Паша, этот подонок уже через четверть часа, выплёвывая собственные зубы, рассказывал бы — и где на самом деле находится раненый, и собственный адрес, и пароль своего почтового ящика, и где найти все копии записи, и номера счетов с его грязными деньгами и все скелеты из своих шкафов. Димка тоже мог бы всё это сделать. Физически. Но Димка не был Фениксом.
— Хан — сволочь, — вдруг произнёс Дмитрий,
Ника снова хотела остановить, не надо… Но промолчала.
— Он сказал, что я использую эту ситуацию для принесения себя в жертву. Для искупления своих грехов. И он был прав. Был другой выход, был. Но я его не принял. Опять заигрался.
Ника шумно вдохнула внезапно ставший как будто очень горячим воздух. Ничего себе, игры…
— А ещё он сказал, что понимает, как можно гордиться таким другом, как Пашка. И как можно его любить.
О, это Ника понимала ничуть не хуже.
— Я чуть не погубил человека, которого люблю больше всех, — почти шёпотом сказал Дмитрий. — Я никогда раньше не понимал, насколько это так. Я мешал ему жить, я впутывал его в дурацкие истории, я злил его, смеялся над ним и с ним вместе, мы вытаскивали друг друга из таких передряг, когда казалось, что это финиш, и мы уже не выберемся. Я так привык к его присутствию в моей жизни, что почти перестал понимать, как он для меня важен. Мне нужно было убить его, чтобы это понять. Вот чего я никогда себе не прощу.
Ника стояла неподвижно и только стискивала пальцы. Она уже не стремилась уйти, она не могла сейчас бросить Димку — сейчас, когда он так раскрылся, когда доверил ей свои самые тайные страхи, сомнения и те чувства, которые не давали ему свободно жить. Она вспомнила, как пару часов назад в этой самой комнате швыряла ему в лицо жестокие, злые обвинения и не удивлялась — почему он не защищается. Тогда ей казалось это правильным. Теперь она понимала — самое ужасное заключалось в том, что ему это тоже казалось правильным. Кажется и сейчас. Но это не правильно и не справедливо! Димка говорит верно некоторые вещи. Да, он своим легкомыслием и беспечностью приносил неприятности и себе, и Паше, но это же не стоит тех страданий, которые он перенёс, расплачиваясь за свои ошибки! Она уже осознала, поняла, что в случившемся здесь, на Каджеро, Димка виноват не больше, чем сам Паша. И что то наказание, которое он себе сам назначил, не без помощи этого ублюдка, Хана, непомерно велико и несправедливо.
— Всё это закономерно, — словно откликаясь на её мысли, сказал Дмитрий. — Хан снова был прав. Я долго не понимал, что со мной происходит, а он понял всё с самого начала.
— О чём ты? — изумилась она.
Он долго молчал, так долго, что ей показалось — передумал, но он всё же сказал:
— Я ведь действительно люблю его. И для него готов сделать всё, что угодно. Насколько всё, я сам не понимал, пока Хан не помог. Я не знаю, что это, Ника. Но так нельзя. Если бы сам Пашка узнал…
— Глупый мальчик. Разве можно стыдиться любви?
Он ожидал услышать что угодно, только не эти слова. Ника прочла это во вскинутом
— Ты не можешь его не любить. Он тебе больше, чем друг, больше, чем брат, и ты ему — тоже. Я знаю, потому что он сам так говорил. И потому, что я не слепая. Я с самого начала чувствовала, как много вы друг для друга значите. И в том, что это больше дружбы и ближе кровного родства, нет ничего ужасного, — Ника перевела дыхание и продолжила, пристально глядя ему в глаза, стараясь, чтобы ни одно её слово не ускользнуло от его понимания, донести до него не только сами слова, но и все свои чувства, всё, что она долго растила в себе, и чем теперь хотела наполнить его опустошённое сердце, вернуть его к жизни, доказать, что он лучше, выше, чище, чем ему кажется. Она говорила то, что никогда раньше не произносила вслух, но что жило в ней всегда.
— Любовь — это то, чем мы живём. И у неё нет различий для мужчин, женщин, старых, молодых, красавцев и уродов. Она может быть взаимной и неразделённой, духовно-платонической или возвышенно-сексуальной, нежной и кроткой или буйной и всепоглощающей… Любовь во всех её проявлениях — высшее чувство, данное людям, это сила, которая держит этот мир, которая даёт жизнь. И если она коснулась тебя, ты становишься больше, чем мужчина или женщина. Неважно, кого ты любишь, неважно, что думают другие, непонимающие. Нет ничего, что может унизить и растоптать любовь.
Ника замолчала. Дмитрий не шелохнулся, но его горящие глаза ни на секунду не отрывались от её лица, пока она говорила и потом, когда она замолчала.
— Ты думаешь, Пашка тоже это понимает? — тихо спросил он.
Ника улыбнулась, впервые за этот день легко и свободно.
— Конечно. Даже не сомневайся, — она не стала подавлять внезапно вспыхнувшее желание и с удовольствием растрепала отросшие чёрные кудри. — И ещё. Он тоже любит тебя, глупый мальчишка.
Хан сидел на дороге. Воздух с жутковатым присвистыванием входил в лёгкие. Несмотря на боль во всём теле, на несколько шатающихся зубов и с трудом восстанавливаемое дыхание, он улыбался. Индиго не сделал этого. Слабак. Баба остановила. Да и не убил бы ты, сопляк. Вся твоя ярость выеденного яйца не стоит.
— Сопляк, — сипло произнёс он вслух и медленно поднялся на ноги. Где-то тут валялся излучатель. Куда его этот гадёныш отбросил? Левее… ещё левее…
Еще левее на дороге обнаружились высокие ботинки егеря, надетые на ноги, судя по размеру, высокого и крупного человека. Излучатель лежал на притоптанной траве точно за ним. Человек стоял неподвижно и молчал. Как будто ждал.
Хан медленно поднял голову и встретил знакомый взгляд, в котором сейчас не было ни привычного сонного равнодушия, ни непробиваемого спокойствия. Только холод и ненависть.
— Салют, Дэн, — автоматически сказал Хан, лихорадочно прикидывая, как можно избежать стычки. Что ему нужно? Что он видел? И что знает?
— Салют, Алик, — и низкий голос на этот раз звучит не лениво-тягуче, а так же жёстко и холодно, как смотрят глаза. — Смотрю, прогулка была весёлой?