Рыжеволосая девушка
Шрифт:
Хюго сказал:
— Время близится к двенадцати. К полудню он проспится после утреннего похмелья и выползет из своей берлоги. За сигаретами. Или за хлебом. Или за тем и другим. Талонов у него, конечно, хватает. Ты будешь у одной арки, я у другой, и мы оба станем следить за домом. Если человек покажется на твоем конце, тогда ты уложишь его. А если на другом, то я.
— Хюго — сказала я. — Я же не знаю, как он выглядит.
Хюго бросил окурок в сточную канавку.
— Он чуть выше меня. У него необычно маленькая голова. Когда он надевает фашистскую военную форму, то кажется, будто весь он ушел в сапоги. А когда он в штатском, то похож на горошинку на столбе. Ты его ни с кем не спутаешь.
Я смотрела вслед Хюго; ему надо было сделать большой крюк, чтобы оказаться на другом конце улицы. Сама я осталась около арки. Чтобы не привлекать к себе внимания, я подошла к мануфактурному магазину, в витринах которого четко отражалась вся арка. Сквозь это прозрачное отражение я рассматривала жалкие картонные коробки, где раньше, вероятно, лежали носовые платки, пожелтевший детский кружевной чепчик, который должен был придать витрине вид красоты и богатства, и несколько полотенец, похожих на половые тряпки; к ним
Потом я сделала небольшой круг на велосипеде, внимательно следя при этом, не покажется ли «горошинка на столбе». По-видимому, похмелье затянулось. Возможно, оно продлится весь понедельник и негодяй выйдет только к вечеру. Но тогда мы будем слишком долго мозолить людям глаза в этих тихих местах. Не успела я подумать об этом — а я как раз ехала по боковой уличке, чтобы взглянуть, нет ли чего нового возле арки, — как показалось несколько человек на дороге, ведущей от станции Каземброотстраат. Они вскоре разошлись в разные стороны, и только один человек шел в моем направлении. Он нес чемоданчик, а через руку перекинул дождевой плащ. У него была самая маленькая голова, какую мне когда-либо приходилось видеть; издали казалось, будто голова его утонула в шляпе.
Я постаралась скорее скрыться, чтобы он меня не увидел. Доехав до арки, я поставила велосипед и поглядела, не видно ли где Хюго. Его не было видно на другом конце улицы; вероятно, он тоже решил некоторое время не показываться. На улице играли дети, вернувшиеся из школы домой. Они прыгали на одной ножке, играли в классы или просто болтали, делясь впечатлениями. Я ждала; когда на улице появится человек с чемоданчиком и дождевым плащом. Пока он не подошел к арке, я должна была точно определить, действительно ли это Хеерт Квэйзел. Негодяй Квэйзел, как я однажды назвала его. Я была почти уверена, что шел именно он: это подсказывал мне особый инстинкт разведчика, значительно обострившийся за время работы в группе Сопротивления. Мы с Хюго заблуждались, думая, что Квэйзел в понедельник отсиживается дома после попойки. Он шел со станции. Значит, он куда-то ездил. По-видимому, снова побывал в Гарлеме. Снова ехал на площадке переполненного поезда, где стоят десятки людей, готовых излить свою ненависть к немцам, как только представится случай. Сколько преступлений мог совершить этот негодяй, пока мы с Хюго ехали на велосипедах в Эймейден? Эта мысль была невыносима. Убедившись, что «горошинка на столбе» действительно повернул за угол и приближается ко мне, я опустилась на колени возле велосипеда. Я расстегнула пряжку на ботинке и затем, пристально глядя в промежуток между коленом и локтем, чрезвычайно медленно начала застегивать пряжку. Я видела, как человек с маленькой головой перешел улицу. Вот он уже подходит к арке. Его лицо под полями шляпы было сморщено, как разрезанный лимон, полежавший дня два на кухонной полке. Кожа на лице была темная, от носа к уголкам рта шли глубокие складки, как будто кто-то углем провел черту, точно каинову печать поставил. Я поднялась с колен и взяла велосипед. Дети все еще играли на улице, но им было не до меня. Теперь навстречу Квэйзелу ехала на велосипеде я и спешило несколько женщин с сумками — по-видимому, они шли от булочника. Я поехала медленнее и перед самым носом негодяя, резко свернув в сторону, сказала вежливо, словно пораженная неожиданной встречей:
— А-а-а, господин Квэйзел!..
Он хотел, кажется, что-то ответить, но промолчал; однако поглядел на меня с крайним неудовольствием. Я понимала, что у него тоже выработался своего рода нюх и он явно почуял беду. Теперь я разглядела его глаза. Они прятались в тени под шляпой, но я увидела, как они забегали туда-сюда. Внезапно он торопливо переложил в другую руку чемоданчик и плащ. Ну и дурак! Я про себя усмехнулась: ужасный дурак — правая рука у него была занята. Быстро повернув, я проехала мимо него. Но, поворачивая, я вынула свой револьвер, который мы зарядили вместе с Хюго, и выстрелила — по совету Хюго — прямо в голову мерзавца. И пуля попала точно в голову. Квэйзел издал какой-то гортанный звук, как будто хотел подавить стон. Кажется, я была единственной, кто это слышал. Только глухой стук чемоданчика о мостовую еще мог быть услышан на расстоянии. Не останавливаясь и не слезая с велосипеда, я спрятала револьвер. На сухих неровных камнях мостовой я почти грациозно — я чувствовала это — сделала резкий поворот. Я взглянула на улицу с аркой. Дети ничего не заметили. Сильнее нажимая на педали, я быстро завернула за угол. Последнее, что я видела, были женщины с хлебом в руках. Они остановились и в немом удивлении глядели на человека, валявшегося, точно смятый бумажный кулек.
Я доехала до второй арки и увидела, что Хюго тоже тронулся в путь и едет впереди меня. Я направилась по боковой, параллельной дороге. Возле голого сквера, перед небольшим виадуком, я увидела группу фабричных рабочих. Это шла смена доменщиков. Лучше и быть не могло. Я направила велосипед прямо в середину, и один молодой рабочий с дочерна опаленным лицом крикнул мне что-то веселое и дерзкое, а я в ответ показала ему язык. Я оглянулась назад и подумала, что эта маленькая группа людей в куртках и пальто, из-под которых виднелись рабочие комбинезоны, сотрет мои следы. И все же я обрадовалась, когда заметила, что Хюго подъезжает с боковой тропинки. В одно мгновение он очутился рядом и махнул мне рукой: не останавливайся, мол. Немного погодя он положил руку мне на плечо.
— Ты видел, стало быть? — начала я разговор.
— Да, — ответил он. — Через арку; я только что вернулся,
— В голову, — сказала я.
Он ухмыльнулся и ничего не сказал. Его рука лежала у меня на плече. Я нервничала гораздо больше, чем хотела себе признаться. От Хюго исходило огромное, согревающее спокойствие. У него, казалось, были железные нервы, уверенно, не оглядываясь назад, он нажимал на педали. Лишь на другой стороне канала он начал поторапливаться. Но и тут он ничем не выдал себя — ни словом, ни настороженным взглядом в сторону немцев, которые проезжали мимо нас. Никогда еще не встречала я человека, у которого было бы столько самообладания, столько уверенности в себе и спокойного мужества. Ну конечно, подумала я, ведь он — коммунист.
Взрывы в Эймейдене
Медленно тянулись дни. Была гололедица, затем все растаяло, наконец, пошел мелкий снег — «полярный снег», заявил Ян Ферлиммен — можно подумать, он бывал когда-нибудь в Заполярье; а вскоре опять наступила тихая, почти по-весеннему теплая, солнечная погода, и вся местность вокруг показалась мне такой близкой и родной, будто я прожила там годы.
Однажды я побывала дома — вернее сказать, в доме моих родителей. Оставалась я там не больше пяти минут. Из книжного шкафа я взяла Горького и Гейне. Рильке я оставила стоять на полке; теперь я больше, чем когда-либо, стремилась услышать мужественные, человеческие слова. Я захватила также книгу, некогда взятую мной в штабе и в свое время полученную штабом от одного гарлемского товарища: «Десять дней, которые потрясли мир» Джона Рида. Я читала и перечитывала книги Горького «Мать» и «Сыщик». Последняя книга — о человеке, лишенном всяких нравственных устоев и не имеющем родины, — казалась мне особенно поучительной. Впрочем, я где-то читала, что по-русски книга называется «Жизнь ненужного человека». Это заглавие ей больше подходит. В этой «тифозной вши» в образе человека Горький показал полную нравственную опустошенность, столь характерную для подобного типа людей, — к ним, по мнению Хюго, принадлежал и негодяй Квэйзел; именно из этой среды вербовали самых отъявленных предателей и шпионов. Я читала и перечитывала стихи Гейне — мягкие, как бархат, и острые, как кинжал. Стихи человека, который сто лет назад объяснял, какие убеждения должны защищать честные люди. И Джон Рид, этот страстный и восторженный очевидец, поведал мне об Октябрьской революции — великом перевороте, двадцать шестую годовщину которого я впервые праздновала в прошлом году вместе с товарищами и миллионами других людей во всем мире. Я понимала, что перемены, о которых говорили русские коммунисты, уже осуществляются. Но и я и все мы также переживали дни, которые потрясут мир. Кое-кто в Голландии думал, что все будет опять хорошо, когда вернутся прежние времена. Это напомнило мне настроения 1813 года. Я отлично знала из уроков по истории о воззвании Ван Хохендорпа [14] , которое мне тогда казалось очень глупым. Как-то вечером, разговорившись с Ферлимменами и Хюго, я рассказала им, какой манифест был издан властями после нескольких лет оккупации страны Наполеоном… «В правительство входят наиболее видные люди… для народа устраиваются гулянья…»
14
Ван Хохендорп, Хэйсберг Карел (1762–1834) — голландский государственный деятель, призывал в 1813 г. к объединению Голландии под властью Оранской династии.
Хюго и Ян Ферлиммен саркастически рассмеялись, а Карлин пожала плечами; как женщина практичная, она сразу сделала правильный вывод:
— Как будто с тех пор что-нибудь переменилось!
Хюго сделал отрицательный жест, а Ян Ферлиммен скривил свои тонкие губы:
— Будьте уверены! Видные люди снова захотят командовать, после того как народ расхлебает всю эту мерзкую кашу и вытащит голыми руками каштаны из огня… Но на этот раз господам не отделаться народными гуляньями.
Во второй половине февраля стояли почти сплошь солнечные дни. Иногда Хюго без всяких объяснений отлучался на целый день; когда же он сидел дома, то помогал Яну Ферлиммену готовить землю для спаржи. Я видела, как они носили темный жирный перегной и толстым слоем накладывали его на широкую полосу земли в конце огорода. Там выращивалась между прочими сортами спаржи «желтая бургундская», «колоссальная Конновера» и «ранняя флейменская» — за столом мужчины говорили о них с таким видом, будто поверяли друг другу тайны, недоступные нашему женскому разумению. Хюго снова носил свой смешной беретик и желтые деревянные башмаки. Я удивлялась ему и одновременно восхищалась им: он так легко переключался с одного дела на другое. Сама я тоже помогала Карлин по хозяйству, но она неохотно позволяла мне мыть или чистить что-нибудь. К Хейсу я начала привыкать, как и он ко мне. Наша дружба началась благодаря моей блестящей пудренице. Каждый раз, когда он видел, что я вынимаю из сумочки пудреницу, он подымал кверху свои пухлые ручки и кричал:
— Хейсу тоже сделать белый носик!..
Однажды я попробовала рассказать ему сказочку, но посреди рассказа он начал качаться на лошадке. Ему были еще чужды выдумки о гномах и лесных феях.
Дело, ради которого я явилась к Хюго, не замерло на мертвой точке. Иногда мы виделись с Флоором, если получали из Гарлема весточку, что надо снова переправлять в Заан фасоль, а однажды Флоор сам обратился к нам за помощью: требовалось перебросить груз тротила в провинцию Северная Голландия как раз через район, где орудовала дивизия Германа Геринга. Однако главной нашей целью было устранение преступных элементов, которых Хюго занес в свой список «осужденных» предателей… или «список грязного белья», как он его сам называл. Он держался изумительно. Спокойная, бесстрашная уверенность, с какой он подходил к каждой операции, и твердость руки при выполнении акта возмездия вызывали у меня не только восхищение. Мне хотелось быть такой же. Наверное, я была неплохой ученицей. Преследование и ликвидация доносчиков и изменников всегда напоминали мне погоню за чудовищными крысами. Всякий раз, когда я возвращалась домой после удачной вылазки, мне казалось, что соприкосновение с фашистским отребьем запачкало меня. И я всякий раз просила у Карлин котел горячей воды и шла наверх в свою каморку, чтобы вымыться с головы до ног.