Рыжие сестры
Шрифт:
– Черт подери, Мануэль, да ты никак начинаешь злиться!
– Просто все это мне далеко не безразлично. Хоть я и не знаток но то, что сделано предками, уважаю.
– В этом кафе иногда играет женский оркестр. Лица и бедра у них как у добропорядочных семейных женщин, а играя, они потихоньку разговаривают – наверное, о том, что надо купить, или о том, что ребенок болен корью.
– Интересно: вы мне все это уже рассказывали в прошлый раз, когда мы тут были.
Сейчас пустовавшая эстрада под балдахином с кисточками была задернута розовым занавесом.
За стойкой виднелись два больших куба – в одном автоматически, размеренно перемешивался апельсиновый сок, в другом – лимонный.
– Весь
– Наверное, специально, чтобы вызвать жажду у клиента. Чего только не придумают, чтобы вытянуть у посетителя несколько лишних монет, – заметил Плинио.
Постепенно кафе наполнялось. Мужчины, судя по виду селяне, собирались группками. Некоторые сидели, нахлобучив шляпу или берет, кто-то скреб затылок, не снимая шляпы, как, случалось, делал это и Плинио, или, подперев подбородок ладонью, зевал во весь рот. Были тут и вполне обеспеченные, которые жили на ренту или же на пенсию, а то и на помощь от детей. На большинстве были коричневые костюмы и зеленые шляпы. Говорили они размеренно, поучающе, воздевая кверху руки, с видом презрительным, в давно вышедшей из моды манере. От ближайшей группки долетели обрывки разговоров, пересыпанные названиями имений: «Луг сеньора священника», «Дом на старой меже», и подробности насчет купли, продажи, налогов. У некоторых, наверное, полно было внуков, скорее всего, они не очень-то ладили с невестками и сюда приходили скоротать остаток дня. Они выглядели ужасно одинокими и все, что ни делали, делали с невозмутимым спокойствием: придвинут кофе, бросят туда сахар, размешают, закурят сигарету. Это было единственное, чем они могли заняться до ужина, и растянуть это занятие они собирались как можно дольше. Некоторые, сдвинув очки на кончик носа, листали и перелистывали утренние газеты. Нередко в таком кружке можно было увидеть молодого человека, судя по виду, только что приехавшего в Мадрид, и он, выбитый из привычной колеи, жался к старшим – односельчанам или родственникам. За одним из столиков сидели две женщины с огромными сумками – волосы забраны в пучок, черные вязаные кофточки; они откровенно дремали, прикрыв глаза и свесив голову с двойным подбородком на грудь. Одна из них ни с того ни с сего вдруг встрепенулась, открыла глаза и схватилась за большую пластиковую сумку, стоявшую на столе, и, убедившись, что все в порядке, опять погрузилась в сон.
– До чего похоже на сельское казино, – сказал дон Лотарио.
– Одна разница – это находится на Пуэрта-дель-Соль, а так все точь-в-точь… Это умники не хотят признать, что большинство испанцев – такие… Вернее, – поправился он с усмешкой, – мы такие…
– Да, мы – дети земли, рожденные у дороги, у самой колеи, выбитой повозками, теперь – тракторами. Когда попадаешь в Мадрид, такое впечатление, будто испанцы – все сплошь служащие. А это вовсе не так, большая часть Испании – крестьяне, которые едва умеют читать и писать, говорят, что верят в бога, а в церковь не ходят и думают, будто монархия отличается от республики тем, что король сам – из крестьян. Испанцы – один из самых темных народов в Европе, и кое-кто немало сил положил на то, чтобы он таким и оставался, – говорил дон Лотарио, точно выступая на митинге. – Слава богу, еще позволяют иностранцам с деньгами приезжать к нам на отдых. Может, со временем все же перестанут считать нас нацией, производящей чистильщиков и сардины в консервах.
– Тысячи уехали отсюда и, чтобы прокормиться, стали носильщиками.
– Короче говоря, – подвел итог дон Лотарио, – мы, всегда такие националисты, должны признать, что немногими сдвигами к лучшему обязаны загранице.
– Смотрите, наверное, этот священник ищет нас, – сказал Плинио,
– Вы дон Хасинто Амат? – вставая, очень вежливо спросил его Плинио.
Они поздоровались, и Плинио представил ему ветеринара. И правда, бедный дон Хасинто не мог сладить с веками. Они все время падали, как оборванные жалюзи, и, чтобы видеть, ему приходилось задирать кверху голову, так, словно он заглядывал поверх довольно высокой изгороди. Когда он сидел, усилия его были не так заметны, потому что сидя он смотрел в лицо собеседнику не прямо, а искоса. Должно быть, удобнее всего ему было смотреть уголком глаза, скашивая зрачок к самому виску. Он был очень смуглый, волосы иссиня-черные; сутана на нем была далеко не новая – полы ее успели побуреть.
– Итак, чем могу быть вам полезен? – спросил он после того, как они закончили обычный обмен любезностями и заказали кофе.
– Я говорил вам по телефону, что Управление безопасности поручило нам расследовать дело сестер Пелаес.
– Да-да, я знаю. Мне сказали в Управлении. Пусть вас не удивляет, что я позвонил и проверил… В таких случаях ничего не известно…
– Вы правильно поступили, – ответил Плинио очень спокойно, проводя кончиком языка по губам. – Ну ладно. Так что вы думаете об этом странном исчезновении?
– По правде говоря, дорогой друг Гонсалес, я не знаю, что и думать. Потому что они обе ну просто святые. Обычно причиной таких происшествий бывают деньги или месть. А тут ничего не украдено. Никто, как вы знаете, ничего не тронул. Деньги они держат в банке. А месть – кто им может мстить? Они, что называется, святые, да и только. Какая-то странная загадка!
– В преступном мире случаются вещи, которые поначалу невозможно понять, а потом обнаруживается – самые обычные причины. Вот я и подумал, что вы, очень хорошо зная их самих и людей, с которыми они общались, вероятно, сможете нам что-нибудь подсказать.
– Конечно, я знаю их. Я много лет их духовник. И был духовником их матушки.
– Я думал, вы моложе.
– Цвет моих волос ввел вас в заблуждение, мне скоро семьдесят. Ну, право же, святые, святые, да и только. У них в доме никогда ничего не случалось. Жизнь Алисии и Марии чиста и прозрачна, как стекло.
– Вы знаете, что у них в доме – в банке со спиртом – хранится человеческий зародыш? – спросил Плинио для разведки.
Священник с довольным видом рассмеялся, запрокидывая голову, потому что от смеха веки у него, видимо, совсем закрывались.
– Ну конечно, знаю. Это выкидыш, который случился у доньи Алисии, их матери, этой святой души. Бедняжка всю жизнь мечтала родить сына. Но ей не удалось доносить, вот она и хранила в банке то, что получилось. Между собою – один я это знаю – они называли его маленьким Норберто. Они часто спрашивали меня, не грех ли хранить зародыш. Я, конечно, говорил, что нет.
– Значит, вы знаете и про комнату духов?
– А как же! Я смеялся – в хорошем смысле слова, конечно, – над этой их выдумкой. Сколько времени проводили бедняжки в этой комнате, беседуя со своими близкими.
– А что это за военный, у которого к форме пришито тряпичное сердце?
– Я смотрю, вы никакой мелочи не пропустите, друг мой Гонсалес. Это единственная тень, я бы не сказал даже – черная, а скорее серая, в истории семейства.
– Расскажите, пожалуйста, что это значит.
– Он был женихом Марии – ко всеобщему неудовольствию. Не то чтобы он был плохим человеком, но, да простит меня бог, не только родителям… мне тоже казалось, что брак этот принесет беду.
– Почему?
– По тем временам это было ни к чему. Он был из тех, из злоумышленников. Вы меня понимаете?