Рыжий

Боровский Федор Моисеевич

А впрочем, сейчас я и от него не отказался бы. Представил себе, как мама открывает кастрюлю, и как оттуда валит пар, и как пахнет по всей комнате. Рот у меня наполнился слюной, я вдруг понял, что опять хочу есть, вернее, не опять, а с самого утра, хотя мы с братом съели уже сегодня по четыре картошки и грамм пятьсот на двоих коммерческого хлеба, на который мама оставила нам денег, — ого, как геройски бились мы за этот хлеб в огромной, беспорядочной и жестокой очереди, и выпили пол-литровую кружку молока, тоже на двоих, да съели еще зеленую айву, которую я стащил мимоходом из чьего-то сада, возвращаясь из школы кружным путем, через гору. И хотя зеленая айва по вкусу и твердости очень напоминает дубовую доску, мы ее съели. Что еще? Я старательно вспоминал, но, кажется, это было все. Я убеждал себя, что и это немало,

однако тщетно. И потому суп становился в моем воображении все вкуснее и вкуснее, и я на какое-то время забыл о стихотворении, которое учительница продиктовала сегодня на уроке и которое нужно было выучить наизусть. Взгляд мой блуждал по стенам и потолку, а душа вместе с паром клубилась над кастрюлей с супом и не то вдыхала божественный крапивный аромат, не то сама его источала. Может, конечно, и не еда. Но когда ешь, как-то этого не замечаешь. Дайте мне его сейчас, а потом видно будет. Жаль, что я уроки делаю, а то бы мы вдвоем мигом наворотили целую гору. Впрочем, все равно отца ждать.

Но тут мой взгляд случайно наткнулся на раскрытую тетрадь, и я прочел совершенно бессмысленную фразу: «Шалун уж заморозил пальчик…» Прочитанное до меня не дошло, но мечтанья перебились, и я совершенно автоматически читал дальше: «…Ему и больно и смешно, а мать грозит ему в окно».

Постой, постой, это как же так? Ну-ка, сначала.

…Шалун уж заморозил пальчик: Ему и больно и смешно. А мать грозит ему в окно.

Ха! Ничего себе! Это что же за стихи такие? Пушкин… Это который — «У лукоморья дуб зеленый», и еще про Балду, и о семи богатырях. Ну, ясное дело — выдумщик. Только на этот раз он хватил: у ужа — пальчик. Пальчик! Когда у него не только пальцев, но и рук-ног нету. Специально он его себе вырастил, что ли? Вырастил и тут же отморозил, растетёха этакий! Недаром ему мать в окно грозит. А чем она, интересно, грозит? Хвостом? Нет, наверное. Если маленький уж сумел отрастить себе пальчик, то мать небось целую руку вырастила и этой рукой ему грозит.

Я попытался припомнить все стихотворение, но припомнил только одну фразу, которая еще больше запутала дело:

…В салазки Жучку посадив, Себя в коня преобразив…

Вот это история! Я забыл даже, что хочу есть, уставился в потолок и напряженно думал, пытаясь и деталях представить себе, как все это там происходит. Итак, значит: уж отрастил себе палец, посадил в салазки Жучку, а сам преобразился в коня. Преобразился — это, наверное, превратился. Конечно же, превратился. Иначе ему не то что Жучку, а и пустые салазки с места не сдвинуть. Куда там — ужу, да еще маленькому. К тому ж какая Жучка станет знаться с маленьким ужом. Она чихнет, и его сдует вместе с замороженным пальчиком. Постой, постой, а откуда известно, что он уж, если он конь? Впрочем, тут, похоже, все ясно: мать-то знает, уж он или конь, если в окно ему грозит. Это Жучка-дура ничего не понимает. А с пальчиком и вообще проще простого: коли змея смогла себе пальчик вырастить, то конь и подавно, у коня хоть ноги есть. Вырастил и тут же заморозил. А может, раньше вырастил, когда еще ужом был. Ничего парень, хоть и уж. Палец заморозил, а не ревет. Определенно не ревет, раз ему смешно.

Что ж, такое интересное стихотворение стоило выучить, тем более что меня все время не оставляло смутное ощущение ошибки. Я ведь учил его только что и никакого ужа не заметил. Правда, и не помнил, что же именно я заметил, но что-то тут было не так. Я совсем собрался взяться за него всерьез — для этого и нужно то было лишь в тетрадку заглянуть, но не успел. Вернулся брат с мешком крапивы и замаячил мне прямо с порога, засигналил и руками, и лицом, и головой. Что-то у него там произошло, и требовалась моя помощь. Уж со своим пальчиком в таком случае и со своей матерью тоже прекрасно подождут — они-то никуда не убегут, а дело может и убежать, разве не бывало?

Я вылез из-за стола.

— Ага, — наконец увидела брата и мама. — Уроки сделал?

— Сделал.

Мама вопросительно поглядела на меня.

— Сделал, сделал, — подтвердил я, надеясь под его марку и

сам удрать без объяснений. Но маму было не пронести.

— А ты чего вылез? Тоже все сделал?

Что мне оставалось? Я действительно много сделал, но не все, то же стихотворение про ужа хотя б. И если бы мама стала проверять, я бы, конечно, влип. Но кто не рискует, тот не выигрывает.

— Сделал, — храбро соврал я.

— Ну ладно, — согласилась мама, — бегите. Отца только не прокараульте.

Мы выскочили на террасу.

— Что? — нетерпеливо спросил я.

— Пищит, — кратко ответил брат.

— Кто пищит?

— А я знаю? — возмутился он. — Я крапиву рвал, а он пищит и пищит.

— И не посмотрел?

— Ага, — сказал он, — а вдруг там змея?

— Эх, ты… Змеи не пищат, змеи шипят.

— А ты всех змей видел, да? — опять возмутился он.

— Всех видел. Гадюку видел, медянку видел, желтопузика видел, и… Я на мгновенье замялся, вспомнив дурацкое стихотворение, и выпалил: — Ужей.

— А ты гремучую змею видел? — не обращая внимания на мою заминку, тут же ринулся в атаку брат.

Я подосадовал на себя. Гремучую змею я действительно не видел — про них нам рассказывал отец, да они у нас и не водятся, но вспомнить-то я должен был сам или как?

— Ну и что? У нас гремучие не водятся. У них погремушки на хвосте, они греметь должны, а не пищать.

— А ты видел? А ты знаешь?.. — не сдавался брат.

Я вскипел. Он что, напугать меня думает? Сам струсил и меня пугает? Я махнул рукой и, спрыгнув с террасы, завернул за угол на тропу. Брат помчался за мной.

Едва очутившись на тропе, я тут же понял, почему брат испугался, — такой это был писк. Будь я таким же карапузом, как он, тоже, наверное… Ему всего-то семь, и он у нас вундеркинд. Он пошел в школу с шести и уже учился во втором классе; я был в четвертом, и мне должно было стукнуть десять — я, верно, тоже пошел в школу годом раньше срока, но он-то — целыми двумя. И потому в обучении он меня маленько догнал и еще бы догнал, но у мамы с отцом ничего не вышло. До времени во второй класс его не перевели, посчитали слишком маленьким, хоть он уже к тому времени свободно читал и кое-что понимал в арифметике; ему скучно было и в первом классе, и во втором, однако тут уж ничего не поделаешь.

Но какой он там ни вундеркинд, а из сосункового возраста еще не вышел, и мудрено ли, что его испуг взял. Говорю же: мне тоже стало не по себе, когда я услышал тот писк. Он был непрерывный, яростный и какой-то деревянный, вроде игрушки «уйди-уйди». Даже еще, пожалуй, деревянной. Если быстро крутить скрипучее колесо, будет очень похоже. И еще — отчаянный напор, ярость, словно неизвестный пискун что-то требовал прямо с ножом к горлу: отдай, дескать, а то зарежу. Если бы не этот свирепый напор и не деревянный голос, можно было бы подумать, что там котенок пищит. Но нет, не похоже — что я, котят, что ли, не слыхал? Они тоже верещат будь здоров, но в их голосах всегда слышна просьба, мольба, голоса у них нежные, беспомощные, сразу видно, что какое-то маленькое, беззащитное существо жалуется и просит внимания. Ну ничего совершенно похожего даже близко не лежало.

Я мгновенье колебался и прислушивался, но брат сопел, прижавшись к моему боку, и перед ним нельзя было ронять марки. Я решительно шагнул в лопухи.

И все-таки это был котенок. Да к тому же маленький, и месяца, наверное, не исполнилось. Он сидел под лопухом и орал в небо, широко разевая бледно-розовую пасть с маленьким чистеньким язычком и крохотными зубками. Все его тщедушное тело содрогалось от крика, и просто удивительно было, как уместился в таком тощем, жалком теле такой напористый деревянный голос. Я протянул руку, чтобы взять его за шиворот, но не успел: он подпрыгнул и повис на моей руке головою вниз, вцепившись в кожу всеми двадцатью когтями. И то ли он был слишком слаб, то ли просто ловкий такой, но при этом он не оцарапал меня нисколько, даже следов на коже не оставил. Вцепился и быстро-быстро пополз по руке к локтю, а когда я сообразил отдернуть руку, он перевалился с нижней стороны на верхнюю и уселся на локтевом сгибе. Я ощутил только легкие щекотные покалывания, волной прокатившиеся по коже, словно по мне паук пробежал. И при этом он не переставал орать ни на мгновенье. От щекотки меня передернуло всего, он едва не свалился и вцепился уже по-настоящему, до крови.