Ржаной хлеб
Шрифт:
Много уж воды утекло с тех пор, дети выросли, выучились, сами взрослых детей имеют, а вот как только соберутся все вместе да затянут песню, так и плачет Тихоновна…
Да, тут плачет, а по другому делу слезу из нее не выжмешь. Ни за что. Нет, был еще случай совсем недавно, месяц назад, когда надевали ей и Егору Антоновичу через плечо шелковую широкую ленту: «Почетная семья колхозника»…
Событие это проходило в клубе при большом стечении народа. Егора Антоновича, Анну Тихоновну и всех их детей усадили в президиум. Председатель колхоза огласил
В зале захлопали. А председатель, переждав шум, стал рассказывать о золотых руках Егора Антоновича и его детей, о их трудолюбии и красоте душевной. Выступали потом и другие колхозники, и, слушая их, Тихоновна как бы со стороны видела и себя, и Егора своего, и ребят. Словно в кино представились ей те дни, когда создавался колхоз. Егор, тогда еще совсем молодой, в три часа ночи заявился домой, крикнул с порога ожидавшей его Анюте (так он называл ее в то время, да и сейчас иногда называет), что он уже колхозник, имя артели дали «Красный луч», а его единогласно выбрали конюхом и кузнецом. Утром к их двору свели всех лошадей, свезли телеги, плуги, бороны. В своем сарае Егор и за конями ухаживал, и ковал их, сделав станок, и жатки ремонтировал. Чего он только не делал в колхозе помимо основного хлеборобского своего ремесла! Где трудно — туда и Егор. И Тихоновна с ним. И детей он к любой работе приучил. И в поле, бывало, ребята с ним, и в ночном, и на сенокосе. Вот в те дни и зарождалась, укреплялась в них неистребимая, благородная любовь к земле, к родной стороне своей, к природе русской, к труду крестьянскому. Уж как ни тяжко было одно время в колхозе, ничего почти на трудодни не давали, но ни сам Егор Антонович, ни дети его даже не заикнулись, что надо бросить землю, уйти туда, где лучше.
— Придет время, сынки, все на селе изменится, — говорил детям Егор Антонович, — Земля сама напомнит об ошибках. Земля — это мать. А мать в трудную минуту кто бросает? Вот то-то и оно-то. Вас матка-то в войну нешто бросила?
И он был прав, все изменилось на селе, окреп колхоз, набрал силу.
— Егору от всей души! — несется из зала, — И тебе, Тихоновна! Столько деток поднять не каждая может!
— Да каких деток-то! Все ученые, мастера!
— Иная мать с двумя-то еле-еле управляется!
— И что там долго говорить, званье по заслугам дадено! Все бы так-то к делу да к землице относились!
Тихоновна поднимает голову, как бы просыпается ото сна. А когда председатель завязал ей на спине шелковую ленту почета, не выдерживает, берет за руки Егора, ничего не может сказать людям, света не видит…
— Ты садись, Анюта, садись, а за тебя… Это самое… выступлю, если разрешат, — говорит Егор Антонович, а у самого тоже голос изменился и ресницы
— Спасибо, землячки! — говорит он, откашливаясь. — Спасибо… Не ожидал я такого для семьи праздника, такого почета. Спасибо, конечно… строю колхозному и партии, которая этот строй на ноги становила… Я видел, как она его становила, братцы. Немало людей полегло за строй этот. Куда бы мы без колхозного строя? — показывает он рукой на свою семью, сидящую за красным столом. — И вообще все мы, Россия то есть, и страна вся, как бы без колхозов-то? На рабочих да на колхозных плечах все и держится. И плечи эти выдюжат, горы поднимут…
Он хотел еще что-то добавить, пограмотнее, поученее, то, что вычитал в последних книгах и газетах, но запнулся, вышел из-за трибуны и поклонился по-русски три раза в грохочущий зал.
Потолковав со Степаном после семейного вечера с глазу на глаз, узнав, как внук его Валерка в армии служит, а Сережка, другой внук, технику постигает, Егор Антонович посоветовал:
— Гуляй теперь, Степа, отдыхай… Сходи на Дон. Там в омуте, у карши-то старой, сомы, помню, водились. Не забыл, где карша-то?
— Не забыл… Так пойдем вместе! Погуляешь, сегодня же воскресенье…
— Оно-то так, воскресенье. Но гляди, как палит третий день, боронить уже можно. Как бы первую борозду не прозевать. Нынче сезон трудный, озимые-то у нас все повымерзли, вспашки в два раза больше будет…
— Опять ты за свое, батя. Сказал же бригадир, что занарядит тебя, воду возить будешь. А сейчас нет еще никого в поле.
— Есть… Утречком на той стороне гудел трактор.
— Я слышал, — сказал Степан раздумчиво и опустил глаза. И по интонации голоса, по всему виду Егор Антонович догадался, что земля и Степана манит, за этим он весной и в отпуск сюда приехал. Что-то необъяснимо волнующее есть в полях, когда они, освободившись от снега, как бы настороженно притихают, ждут, вслушиваются в песни жаворонков. Пройдешься еще сыроватой межой в это время — сколько шелухи наносной спадает с души твоей, как очистится, посвежеет она, какой первозданной силы наберет!
— Ладно, пойдем! — махнул рукой Степан. — Я ведь и сам в поле собирался. Только завтра. А сегодня хотел отдых тебе дать…
— Отдых… Вот и мать твоя всегда с этим отдыхом… Беги за Алешкой, пусть на машине нас с Прияру подбросит, он сегодня все равно работает.
Алексей не удивился, узнав о просьбе отца. Подкатив к дому, вышел из кабины, подбросил вверх Танюшку, сбежавшую с крыльца, выпил кружку взвара, которую в один миг успела поднести ему Тихоновна.
Приехали они на высокий холм, откуда хорошо кругом видно. Сняли шапки, встали у дороги, отец и два сына. С юга по-над Доном тянулись птицы. Ветра почти не было, только теплые влажные волны набегали иногда. В селе были видны первомайские флаги. За лесопосадкой трактор тянул сцеп.
— Завтра начнут, — сказал Егор Антонович.