Ржаной хлеб
Шрифт:
— Не работа — настоящий праздник! Спасибо Потапу Сидоровичу — уважил!
Женщины — хозяйки — приглядывали и покупали в автолавке то, что по дому нужно: детские платьица, рубашонки, ботиночки, мыло, чай, сахар… И безошибочно находили своих благоверных под любой березой.
— Хоть губы намочить-то оставили нам? Или уж все выглохтили?
— Ждали-ждали вас, — оправдываются мужики и, сочувствуя друг другу, переглядываются: и тут не скроешься, хоть где разыщут!
По опушке шум-гам, разговоры все оживленнее. Иным пиво уже кажется вроде кваса. Они пошушукаются, посоображают
— Даря, у тебя там, эта… где-нибудь под лавкой не завалялась?
— Что?
— Будто уж сама не догадываешься. Что поосновательней. С устатку. Из «лебединой водички» сколько-нибудь?
— Уходи отсюда, забулдыга! — гонит та.
— Даря, а Даря!.. — канючит, никак не смея вернуться с пустыми руками, Тюмка. — Прости, ошибся, то есть — Дарья Семеновна… То есть Дина Семеновна! Вот тебе пять листиков. И ни ты меня не видела, и ни я тебя знать не знаю…
— Черти окаянные, не дают работать! Мне чтобы здесь и духу твоего не было! — нарочно громко кричит продавщица, уже выхватив из рук Тюмки пятерку и втихаря сунув ему поллитровку. Тимка с отдутым карманом идет к лесу, вдохновенно затягивает:
Три танкиста, три веселых друга. Экипаж машины — бо-е-ево-ой!..Потап Сидорович хотел уже сесть в машину, когда слух его резанул этот дребезжащий голос. Он захлопнул дверцу «Волги», прислушался: «Э-э, неспроста Тюма Симкин затянул свою любимую. Когда он трезвый, проси его, не запоет. Где-то спроворил! С одного пива не будешь теленком мычать. Не стала бы эта ведьмовка Килейкина продавать что-нибудь покрепче, все дело испортит, завтра половина косарей не встанет…» Прячась за орешником, Сурайкин тихонько тронулся в сторону автолавки.
— Язык-то закрой на замок! — донесся раздраженный голос Килейкиной.
— Ты што, Дина Семеновна! Я, да чтобы кому-нибудь разглаголить? Я — могила! — протягивая пятерку, сказал мужчина,
Потап Сидорович вышел из-за кустов, перехватил протянутую из автолавки бутылку.
— Нахалюга! Ты сперва… — возмущенно заорал было потайной покупатель и осекся, чуть ли ни нос в нос столкнувшись с Сурайкиным; забормотал, заикаясь: — Дык, дык того… Хотели с устатку… Прости, Потап Сидорович, ошибку дал.
Он незаметно попятился и припустил к лесу, даже деньги свои обратно не потребовал.
— Это что за контрабанда тут, Дарья Семеновна? — от ярости даже вежливо осведомился Сурайкин, хотя бутылка в руке его и подрагивала.
— Твоя банда, а не моя! Работать не дают, — убирая товар, не оглядываясь, буркнула Килейкина.
— Ты что, колхозников за бандитов считаешь? — еще больше озлился Сурайкин. — Они здесь пот льют, а ты их бандитами обзываешь? Опупела? Кто тебе разрешил из-под полы торговать водкой? Ты что, хочешь, чтобы они завтра не смогли и косы поднять? Сорвать мне хочешь уборку? Знаешь, как это называется? Преступление! Вредительство!
— Делаю то, что мне нужно. — Кажется, не очень перепугалась Килейкина. — Планы делаю. И не ори на меня. Магазин не колхозный,
— Планы дома выполняй! Кто тебе дал право за бутылку пять рублей драть? Или у тебя и власть своя? Это же — спекуляция! За это тебя судить надо!
— Чего, чего? — Килейкина во весь рост выпрямилась в двери автолавки, уперла руки в бока. — Еще судом грозит! Где твои свидетели? Эти пьянчужки, да?
— Завтра поговорим в сельском Совете! — Сурайкин потряс перехваченной бутылкой. — Вот тебе вещественное доказательство! Люди подтвердят. А сейчас чтобы и духу твоего здесь не было!
Потап Сидорович был взвинчен до предела. «Сделаешь для людей доброе дело, а сука эта и тут выгоду для себя найдет! Да еще по району болтовня начнется — Сурайкин колхозников водкой спаивает, до райкома докатится!..»
Потап Сидорович уехал, намереваясь сейчас же поговорить о Килейкиной с председателем сельского Совета, с Радичевой, — зарвалась баба, одергивать надо!..
Вслед автолавка оставила за собой длинный шлейф пыли. Постепенно затих гомон и на опушке. Женщины с песнями тронулись к дому, большинство мужиков осталось с ночевкой — гороховая солома после комбайна мягкая, ночь теплая; лесной воздух сейчас такой — не надышишься!
6
Не оставляла Потапа Сидоровича тревога: как там, после вчерашнего, косари на горохе? Все ли на местах? Помчался на поле чуть свет и опять порадовался: зря беспокоился. Косари поднялись нынче еще раньше: на востоке чуть-чуть только пробрызнула заря. Ну и правильно: по росе и косить легче, и солнце не палит, и воздух прохладнее. Крути не крути, сказалось, конечно, и то, что очень уж была оплата подходящая! Правда, поначалу среди косцов не было видно Тюмки Симкина да еще двоих-троих, но через час-другой подошли и они, тихие и виноватые…
В это утро началась и косовица ржи. Кроме комбайна Тани Ландышевой, который был оставлен для подборки валков гороха, все остальные шестнадцать ушли на ржаное поле. Таня досадовала: все валят рожь, там такие просторы — ни конца, ни края, а ее оставили здесь, не с кем даже помериться силами, да и новые комбайновые ножи до сих пор без дела. Вот и крутись одна на этом пятачке.
Никакой усталости не испытывал в эти суматошные дни Потап Сидорович, хотя и спал-то всего три-четыре часа в сутки. Сегодня он уже побывал на ржи, ближе к обеду опять приехал на горох, поджидая секретаря райкома Пуреськина. Тот позвонил в правление чуть свет, зная, что только в такой час и застанешь председателя.
— Это ты, Потап Сидорович? — спросил он. — Что-то я тебя не узнал. Разбогатеешь!
— Я, я, Петр Прохорович, шумбрачи! — откликнулся Сурайкин, сразу прикидывая: не про вчерашнее ли накапали?
Нет, вроде пронесло. Пуреськин, судя по голосу, пребывал в отличном настроении:
— Шумбрачи, шумбрачи, Потап Сидорович! Вот читаю нашу сегодняшнюю газету и узнаю приятную новость: ваш колхоз первым в районе начал уборку и вывозку зерна. А почему райком не ведает?
— Зачем загодя кричать, Петр Прохорович? — сразу повеселел Сурайкин.