Ржаной хлеб
Шрифт:
— Кому тут баловаться! — усмехнулся Назимкин.
— Ну-ка, включи, — Сурайкин посмотрел на часы. — Сейчас хоккей, немного и мы поглядим.
Назимкин включил телевизор, все присели.
Прошла минута, вторая, третья — экран не засветился, звука не было.
Сердито засопев, Сурайкин подошел к приемнику, покрутил рычаги — ни звука, ни изображения не появилось, и угрожающе присвистнул. Задняя крышка телевизора была снята и прислонена к стене.
— Что это такое? Кто сюда лазил?
— Я не знаю, Потап Сидорович, — растерялся Назимкин.
— Почему
— Я что, сторож, что ли, здесь? — не удержался и Назимкин.
— Ага, здесь нет одной лампы. Куда подевалась лампа?
— Да откуда мне знать, куда она могла подеваться? — нервничал Назимкин. — Что вы думаете, я, что ли, взял?
— Я ничего не думаю! — еще пуще разошелся Сурайкин. — Я думаю только об одном: телевизор встал в копеечку! Купили его на колхозные деньги — для животноводов. А сейчас его изуродовали. Сундук, а не телевизор! Кто возместит, я спрашиваю.
От возмущения, от крика Потап Сидорович закашлялся, побагровел, полез, дергая головой, в карман за платком.
Никто особо не обратил внимания на то, что в красный уголок робко вошел парнишка лет двенадцати и, сообразив, что взрослым сейчас не до него, шмыгнул к телевизору. Назимкин заметил его тогда, когда пропавшая лампа, блеснув в разжатом кулаке мальчонки, легла на тумбочку-подставку, рядом с телевизором.
— Ванек, это ты ее вытащил? — тихо спросил Назимкин.
— Не я, не я. — Паренек не очень даже оробел. — Честное пионерское, дядя Миша, не я.
— Тогда кто же?
— Другие ребята. Они велели отнести и незаметно положить. Если не отнесу, в бригаду, сказали, не примут.
— Это что ж за бригада? — продолжал расспрашивать Назимкин. — И зачем им лампа?
— Они сами телевизор делают. Думали, эта подойдет, а она не подошла…
— Эх вы, механики!..
Мало-мальски отдышавшись, вытерев платком мокрые, покрасневшие от натужного кашля глаза, Сурайкин закричал:
— Да ты знаешь, что это такое, унести из телевизора лампу? — Он поднялся. — Кто брал лампу?
Паренек упрямо набычился, на конопатом его носу выступили бисеринки пота.
— Не скажу, это нехорошо. Я дал клятву.
— Ах, не скажешь? Тогда сейчас же пойдем к твоим родителям!
Потап Сидорович проворно схватил мальчика за руку и, видимо, сильно сжал. Тот вскрикнул, заплакал и, вырвавшись, пулей вылетел.
Назимкин взял злополучную лампу, вставил в гнездо, молча вышел.
— Фу-ты, черт! — сконфуженно выругался Потап Сидорович.
— Да, негоже с мальчонкой обернулось. Негоже, — огорченно и сочувственно сказал Кузьма Кузьмич, обойдясь без каких-либо ссылок на своего старшину.
Экран телевизора засветился, в его голубом разливе возникла фигура известного эрзянского певца, хлынул звук. Но и чудесный голос и раздольная песня не могли уже ничего поправить, Сурайкин чувствовал себя паршиво.
Он не знал, что нынешним же вечером доведется ему пережить еще одну неприятность и доставит ее его же личный
3
Николай Петляйкин уже не однажды задумывался о своей работе: перестала она его удовлетворять. Со стороны глядеть, вроде бы и неплохо быть шофером председателя колхоза, занятие, как известно, не очень утомительное: сиди и рули, куда прикажет хозяин. Привезешь его, скажем, в район на совещание и прохлаждайся в кабине, почитывай романчики. Осенью же, а в особенности зимой, когда по здешним дорогам не только на «Волге», но и на тракторе далеко не уедешь, и того лучше. Отсыпайся, гуляй, иди в клуб — зарплата все равно идет. Чем не жизнь.
Со стороны может кому и так показаться, как на первых порах казалось и ему, когда дорвался до баранки. А сейчас все чаще думаешь: не тем он занимается. Ему ли, молодому здоровому парню, такая работа? Иной раз летний день звенит, что твой колокол, а он стоит в поле, ждет возле машины Самого, когда тот закончит «закручивать гайки», и с завистью смотрит, как другие шоферы принимают от комбайнов хлеб, мчатся на элеватор.
Да, в такие страдные дни Николай чувствовал себя каким-то неполноценным, ловил себя на унизительном ощущении, что стесняется своих дружков, чуть ли не сторонится их. Тогда руки начинали зудеть! Сел бы он за руль многотонного грузовика, высунул бы голову из кабины, махнул бы рукой, дескать, привет родителям! — и погнал бы машину, вровень с бортами нагруженную зерном.
На последнем собрании Коля Петляйкин не выдержал, попросил слова. Заметил, как все разом с удивлением посмотрели на него: дескать, а этому молчуну что надо?
Он сказал коротко и запальчиво: у них в «Победе» есть неиспользованные людские резервы. На другой работе они принесли бы гораздо больше пользы, чем сейчас. И никто этого замечать не хочет. Надо их выявить, помочь им. Как и он просит помочь ему перейти на другую работу.
— Вот я и есть, — закончил он, — самый тот неиспользованный резевр!
Ребята заспорили. Одни сразу и горячо поддержали его, одобрили, другие не менее горячо принялись доказывать, объяснять ему, что долг комсомольца — трудиться там, куда его поставили. Надо, дескать, кому-то и председателя возить, если уж задумал перейти на грузовую — у него и просись, ты же, мол, его личный шофер.
До глубины души оскорбленный последним доводом, Петляйкин с места крикнул, что он колхозный шофер, а не шофер Сурайкина.
— Вот так ему и скажи, — посоветовал кто-то.
— А что особенного, и скажу! — опять выкрикнул Коля.
Проводившая собрание Таня Ландышева призадумалась. Она всегда хорошо, по-дружески относилась к парню, а тут как бы впервые посмотрела, увидела его другими глазами. «Ведь к настоящему делу рвется он, а мы отнеслись несерьезно, пошумели — и все. Но как ему помочь уйти работать на грузовик? Не станешь же принимать решение комсомольского собрания, не обяжешь им Сурайкина отпустить Колю. Наверно, надо поговорить в парткоме, с Радичевой».