Ржевская мясорубка
Шрифт:
Я видел, как некоторые погружались во что-то глубоко личное, им не хотелось разговаривать, но и сон не шел. Один вдруг вспомнил, что сегодня его день рождения — исполнилось девятнадцать! — и принялся ворошить вслух то, о чем, может, стоило бы забыть, особенно в эту последнюю ночь в лагере, мало ли что ждет…
— Почему молчишь, о чем думаешь? — спросил я молодого татарина Шакура — пулеметчика из нашего отделения.
Он бодро ответил:
— Как бы «дегтярь» не подвел. Немцев побольше стрелять.
Возможно, он говорил неправду: я слышал вчера, как он страстно молился, просил помочь Всевышнего.
Бывалый фронтовик обратился к нам,
— Ежели пойдем завтра в атаку, то надо смело идти или бежать вперед. Ни в коем разе, ребята, не ложитесь! От земли тогда никак не оторвешься. Мой ротный, помню, предупредил: «Расстреляю всех, кто заляжет!»
— Ну и что, пострелял?
— Было дело, нескольким врезал. С тех пор больше не ложились. Поглядим, как завтра наш ротный сообразит, коли дело не заладится. От приказа никуда не уйдешь.
Я вмешался, стараясь убедить людей:
— Старший лейтенант в солдата стрелять никогда не станет!
В ту ночь мы лежали рядом с Шуркой, и он рассказал мне самое сокровенное, то, что многие годы скрывал от всех. В 30-е, когда советская власть расказачивала казачество, чекисты, скорее всего по доносу, откопали в огороде их дома отцову шашку, что хранилась там со времен Гражданской войны. Отца забрали и расстреляли, а мать сослали. Когда Шурку призвали в армию, он скрыл свою историю. Восьмилетнего Шурку взяла к себе родная сестра матери, жившая в соседней станице. Дом разграбили. Шурка тайком в самую рань выходил в степь и выл, как волк, звал отца и мать, проклинал тех, кто их загубил. А потом переехал в Шуркин дом главный партийный заправила станицы. Через месяц ночью дом сгорел, похоронив под своими развалинами большевика-станичника, его жену и двоих детей. Следствие тянулось больше года. Так и не дознались, кто пустил «красного петуха».
Пришла моя очередь исповедаться, я начал рассказывать:
— Учился я скверно, больше читал книжки да играл в футбол…
Шурка перебил:
— А я книжек не читал. Жизнь веселее, чем книжки. И в футбол не играл. Я — больше по части девок. Мальчишкой любил бродить по станице: если выпадал случай, не пропускал окна без занавесок, засматривался на молодух, как завороженный глядел на белые груди… Так билось сердце! Сколько девок перепробовал! Наши русские девки — самые ласковые, самые добрые на всем свете, умей только подойти к ним. Правда, как-то попалась шальная, о таких у нас, казаков, говорят: «Баба — выбей окна!»; не дала…
— Не понял, как ты сказал? Первый раз слышу… — тихонько засмеялся я.
Шурка пояснил, и я продолжил о себе:
— В тридцать седьмом отца арестовали, а нас с мамой выбросили в сырую развалюху. Маму выгнали с работы. Я бросил школу и пошел работать учеником киномеханика в «Ударник», — это у нас в Харькове один из лучших кинотеатров. Жили мы с мамой на мой заработок — рубль в день. Я и мой напарник таскали коробки с частями фильмов. Один и тот же фильм шел в двух кинотеатрах; мы с напарником встречались на середине пути, у Горбатого моста в центре города, напарник возвращал мне, скажем, коробку с первой частью, а я передавал ему третью. Так мы бегали целый день, поэтому нас прозвали «бегунками». Отец чудом уцелел. В тридцать девятом он вернулся. В январе сорок первого мы переехали в Москву. Отец заставил меня уйти с работы и закончить школу.
— А когда ты в комсомол вступил?
— В тридцать восьмом, еще в Харькове.
— Как же так? Отец в тюрьме, а ты — в комсомол! — возмутился Шурка.
— Во время приема в райкоме комсомола
— Слышишь, комсомолия, говоришь: «как все»? Врешь! Меня еще похлеще, чем тебя, заманивали. Хрен им в зубы! Ладно, очистили души. Теперь давай начистоту о завтрашнем дне. За что мы пойдем с тобой в бой? За злодеев, что убили моего отца и твоего чуть не прихлопнули? За пионерский галстук Павлика Морозова или за твою комсомолию?
В самом деле, зачем я вступил в комсомол? Смешно, лишь сейчас, накануне боя, я серьезно задумался об этом. О карьере мы тогда не думали. От судьбы комсомольский билет спасти никак не мог — и с партийным билетом скольких расстреливали. По идейным соображениям? Какие в том возрасте могли быть идеи? Все-таки зачем? А в атаке коммунисты и комсомольцы должны быть в первых рядах, чтобы отдать жизнь во имя?.. Ответил я Шурке иначе:
— Мы же с тобой, Шурка, присягали защищать Родину.
— Любопытно, какую Родину ты собираешься защищать? Что предала наших отцов и матерей? По мне, самый распрекраснейший денек будет, когда я пристукну хоть одного комиссара или чекиста-особиста. Да они, суки, не очень лезут в пекло. Нет, мил человек, я пойду в бой против чужаков, кто полез на Русскую землю и насилует наших девок. Мой дед-казак и отец-казак всегда были опорой Отечества. Вот за Отечество мне не страшно жизнь положить. Только помирать нам с тобой никак нельзя — надо еще пожить! Ты нерусский, но наше русское Отечество тебе дорого, как и мне, я знаю.
Не забыть те живые, до боли искренние слова и чувства, испытанные в момент, когда оставалось «до смерти четыре шага»…
Взвод не спал.
— Будет большой сабантуй, ребята, недаром заполучило нас высшее начальство, — сказал кто-то в темноте.
— Да-а, выходит, пришел и наш черед. Сколько кантовались в тылу. И хлебца вроде прибавят на триста граммов.
— А сколько весит немецкая пуля, знаешь? Эх, батя, батя, дождешься ли той прибавки?
— Не знаю, кто там прав, а завтра, соображаю, все будет иначе. Чего вы трещите, как сороки, после той грозной бумаги? Теперь нас повязали накрепко: впереди — немец, сзади — заградотряд. Вперед пойдешь — получишь немецкую пулю, попятишься — свои ухлопают.
— Если помереть суждено, только бы с пользой, — раздался голос.
— Это как ты понимаешь пользу, батя?
— А чтоб согнуть в дугу немца…
Какие мы все разные…
Я немного вздремнул, и — надо же! — вдруг приснился короткий сон. Мне семь лет. Я подхожу к дворовой собаке. Пес, встав на задние лапы, лижет меня, ждет — может, что принес? Ну как ему объяснить? Мама не разрешила взять даже маленькую корочку хлеба: «Что люди подумают? — собак кормить хлебом совестно…»
Проснулся и вспомнил конец этой истории.
Пес лежал спокойно, грелся на солнышке. Я подошел и, когда он поднялся, сел на него верхом. Что тут сделалось! Пес не в шутку разозлился, резко сбросил непрошеного седока и, тяпнув меня довольно сильно за ногу, убежал. Я с ревом помчался домой. Мне сделали тридцать два укола. А собака оказалась нормальная, просто гордая. А может, пес посчитал меня скрягой? Через неделю приехал черный фургон ветеринарного ведомства, и три собачника утащили пса силой, посадили в фургон и увезли. Потом ребята узнали, что пса усыпили. Как я плакал! Никто не мог меня утешить.