С аквалангом в Антарктике

Пропп Михаил Владимирович

Каковы же были первые выводы? Мы выполнили уже более 140 погружений, собрали около 90 количественных проб, которые довольно полно представляют распределение донной жизни на глубинах до 50 метров, немало было сделано и других работ: изучено количество и распределение крупных животных, собраны большие коллекции более редких организмов, исследована жизнь на внутренней стороне морского льда, выполнен целый ряд более мелких заданий. Прибрежные воды Антарктики, даже самое мелководье, оказались необычайно богатыми различными животными, видов здесь, по самой грубой оценке, было раза в два-три больше, чем в соответствующих широтах северного полушария. Население дна напоминало население тропических морей: здесь обитало много кораллов, морских лилий и других организмов, характерных именно для экваториальных вод. Это явление можно объяснить влиянием нескольких факторов: многие морские животные Антарктики происходят из богатейших областей Индийского океана и из Южноамериканского района, а заселение Северного полярного бассейна шло преимущественно из довольно бедного Атлантического океана. Прибрежье Антарктиды имело примерно современные очертания много миллионов лет, и донное население в почти неизменных условиях становилось все

богаче и сложнее. История же Северного полярного бассейна необычайно бурная: оледенения одевали его сплошным покровом, реки вносили массу пресной воды, похолодания сменялись периодами потепления. Животные должны были приспосабливаться к постоянно меняющимся условиям, выживали лишь наиболее приспособленные, и это не способствовало разнообразию фауны. Нужно учитывать также и то, что в Антарктике многие обитатели глубин могут встречаться на совсем мелких местах, и поэтому на мелководье можно увидеть не свойственных этой зоне животных. Но если вблизи Мирного велико разнообразие животных, то, наоборот, там мало разницы между отдельными участками побережья. Все шесть разрезов, на которых мы работали, оказались примерно одинаковыми, а где-нибудь в Баренцевом море население даже близкорасположенных мест часто бывает совершенно различным. Это объясняется однородностью условий: везде одинаковая температура и соленость воды, всюду одинаковый ледовый покров. Конечно, различие все же есть, но оно значительно меньше, чем в других морях. Немного здесь и характерных комплексов животных и растений, заселяющих дно (биологи называют их биоценозами), но каждый из таких комплексов богат видами. Эти факты имели сравнительно простое и естественное объяснение, но значительно труднее было понять, каким образом на дне существует такое огромное количество животных, ведь в некоторых местах их было 2–3 килограмма на квадратный метр и даже больше. Это выглядело примерно так же, как если бы на одном гектаре пастбища паслось, не получая никакой другой еды, 400 коров, каждая весом по полтонны. Откуда берется столько пищи? (Холоднокровные обитатели моря, конечно, потребляют меньше, чем коровы.) А может быть, пищи на самом деле совсем не так много, но морские животные живут очень долго, десятилетиями и веками? А откуда берется еда — ведь на дне почти нет водорослей, а планктон (водоросли и животные, обитающие в толще воды) развивается лишь тогда, когда сходит лед, т. е. не больше двух месяцев в году? Неужели этот сезон кормит весь год? Едва ли, планктона не так много. Может быть, пища заносится сюда из открытого моря — полоса неподвижного припая не так уж широка, всего несколько десятков километров, а в море есть течения? Но скорее всего донная жизнь существует за счет водорослей, живущих на нижней поверхности морского льда и в его толще. Лед, таким образом, не только не препятствует развитию жизни, но, наоборот, дает пищу всей богатейшей фауне. Однако окончательного ответа мы дать не могли, хорошо и то, что после наших работ можно поставить такие вопросы и предложить примерную программу дальнейших исследований.

В целом поработали неплохо и можно было быть довольными результатами, но оставались два серьезных неоконченных дела. Первое — все наши погружения были сделаны вблизи Мирного и оставалось неясным, насколько полученные результаты типичны для других пунктов Антарктического побережья. По плану мы должны были поработать и в Молодежной, но последовательность захода судна на различные антарктические станции изменилась, а полеты между Мирным и Молодежной — трудное дело. Как раз в эти дни самолет вынужден был вернуться в Мирный, пролетев уже половину пути: помешали пурга и сильный ветер. Должен был состояться еще один полет, но на участие в нем у нас не было никаких надежд: машина и так была загружена до предела.

Второе — мы так и не нашли крупных, длиной до нескольких метров, водорослей. Если водоросли все-таки были, это могло заметно изменить наши выводы: они характерны для более умеренных широт и к существованию вместе с ними обычно приспосабливается много различных животных и растений, нигде больше не встречающихся. Мы не видели никаких следов подводных лесов, а между тем в коллекции Ботанического института перед нашим отплытием я сам разглядывал два экземпляра больших растений, найденных в выбросах на берегу. Только гораздо позже, уже вернувшись из экспедиции, я обнаружил свою ошибку: водоросли были собраны на небольшом островке в нескольких тысячах километров от Мирного. Знай мы это тогда, у нас не было бы сомнений, а так мы рассчитывали объездить все острова на шлюпке и осмотреть под водой их прибрежную часть. Подготовили шлюпку и сделали спуск к воде, но через два дня лед подмыло, он рухнул и все пришлось начинать сначала. Да и ясно было, что на погружения со шлюпки особенно рассчитывать не приходится. Был уже конец февраля, делалось холоднее, по ночам регулярно дул холодный стоковый ветер с материка. Выходить в море в такую погоду было рискованно, да и вряд ли нам разрешили бы это: шлюпок, кроме нашей, на станции не было.

Мы надеялись поработать, когда к Мирному подойдет «Обь» или танкер: на них были катера, которыми мы и рассчитывали воспользоваться.

Пока же в море было полно льда и соваться туда не стоило. Мы обрабатывали материал и готовились к отчету, предстояло еще прочитать лекцию для зимовщиков о нашей работе, это поручили Пушкину. Теперь у нас бывало свободное время, и после ужина мы нередко отправлялись погулять. Полярный день уже давно кончился, солнце как раз садилось над морем. В идеально прозрачном воздухе серебрилось море. Айсберги и плавающие льдины горели в лучах заката, облака, окрашенные нежнейшими оттенками серого, красного, розового тонов, поминутно меняли цвет и форму. Но вот солнце заходило, и ледяные горы, вспыхнув напоследок ярчайшим вишневым цветом, сразу становились серо-сиреневыми, море уже не блестело, как ртуть, а моментально делалось мрачным, сине-черным. Но и этот сумрак был весь наполнен тончайшими оттенками сиреневого и пурпурного цветов. Потом в небе появлялись звезды, а часто и полярное сияние, и день уходил.

Сашина лекция, в которой он не только рассказывал о нашей работе, но и показывал собранных животных, была принята очень хорошо. Наступила и моя очередь выступать на научном совете с отчетом, который не встретил возражений и был одобрен.

Но, что в тот момент было для нас особенно важно, научный совет все же решил отправить нас в Молодежную самолетом. Главный инженер станции Харитон Григорьевич Буняк еще раз подсчитал загрузку и решил, что самолет сможет взять нас и 200 килограммов нашего груза. Это был для нас самый минимальный минимум, но, хотя с трудом, в него можно было уложиться. По плану вылета на сборы нам оставался всего один день, но теперь, когда появилась увлекательная цель, нас с Женей вновь охватил былой энтузиазм. На следующий день выяснилось, что мы должны либо уменьшить вес нашего груза до 100 килограммов, либо лететь вдвоем. Так как Пушкин был самый тяжелый из нас и вдобавок совсем не рвался лететь, решили, что он и останется в Мирном. Количество спусков, которое мы могли сделать в Молодежной, зависело только от наших запасов сжатого воздуха, а не от того, сколько будет водолазов, так что все проблемы разрешились к общему удовлетворению. Здесь, в Мирном, пора было готовиться к отъезду, и Саша не оставался без работы.

С собой взяли четыре акваланга, накачав их до предельного давления, и большой баллон со сжатым воздухом. При крайней экономии всего этого могло, пожалуй, хватить на пятнадцать погружений. Взяли лишь самое необходимое снаряжение, легкую полиэтиленовую посуду для собранных животных, наиболее ходовые скребки, формалин и спирт. Со всем этим мы рассчитывали получить первые, хотя бы самые приблизительные данные.

Между тем вылет откладывался со дня на день. Наступил март, в Антарктиду уже пришла осень. Днем иногда еще таяло, но по вечерам задувал сильный стоковый ветер с материка, начиналась поземка, низовая метель, становилось холодно. Но здесь бывало тихо хоть днем, а на всем маршруте перелета, протяженностью 2500 километров, погода все не устанавливалась.

Наконец синоптики дали погоду. Рано утром — стоковый ветер еще не прекратился и засыпал все сухим и мелким снегом — мы грузили в самолет наше оборудование и груз экспедиции, ящики с разными запасными деталями. Оставалось погрузить только гусеницу от легкого вездехода, но тут появился первый пилот Вахонин.

— Это еще что за железо, и так машина перегружена сверх нормы, выкиньте его!

— Но Буняк, главный инженер…

— Мне твой Буняк не начальник, выкидывай или вылезай сам!

Выбирать не приходится, гусеница летит на снег. Прогреваемые моторы ревут, поднимая тучи снежной пыли. Радуемся, что Буняк не поехал нас провожать. Задраиваем двери. Рев двигателей усиливается, и, покачиваясь, наш ИЛ-14 выруливает на старт. Быстрее и быстрее бежит назад снег, и вот уже под нами ледяной щит Антарктиды.

Море Космонавтов

Ревут и ревут моторы. Летим невысоко, внизу медленно проплывает ледяной щит, и тут только представляешь себе, какая же она огромная, Антарктида. Бесконечной чередой проходят ледяные заливы, мысы, лед отвесно обрывается к бьющим в него волнам — нигде ни клочка земли, ни одной черной точки, и сколько мы ни летим, вдали все так же поднимается пологий ледяной купол материка. Перелет предстоит долгий, около восьми часов, это примерно соответствует расстоянию от Мурманска до Симферополя, а в иллюминаторы виден только лед, лед и море с плавающими в нем ледяными горами, то белое, покрытое припаем, то серо-свинцовое — и тогда хорошо заметны волны. Устраиваемся в самолете поудобнее, а самолет здесь — не пассажирский лайнер Аэрофлота. Одни садятся на занимающие почти половину кабины дополнительные баки с горючим, другие раскладывают чехлы и рассаживаются на них. В машине тепло, но вентиляции нет, воняет бензином и курить нельзя, поэтому курильщики оккупируют небольшой отсек рядом с пилотской кабиной, там же на газовой плите кипит вода, и мы по очереди заходим туда поболтать и попить чаю. Всего пассажиров восемь человек: уже знакомый читателю Сердюков — он летит принимать только что построенную нефтебазу, мы двое, механики и радисты Молодежной, которые будут там зимовать, и Валера Чудаков, молодой научный сотрудник из гляцио-геофизического отряда. Он должен проверить свою аппаратуру, которая прямо с воздуха измеряет толщину льда под нами. Сразу после взлета выясняется, что приборы бездействуют, и весь остальной путь Валера спит на баке с бензином. Я ему очень завидую: не умею спать в самолете, а время тянется долго.

Но вот все кидаются к иллюминаторам: за ними медленно проходит высокая черная треугольная гора Гаусберг, названная так еще в начале века экспедицией Дригальского на корабле «Гаусс». Гора остается позади, и снова под самолетом ледяные берега, ледяные обрывы, ледяные острова в холодном серо-стальном море.

Неожиданно радист самолета подает Сердюкову и мне телеграмму: «Почему оставили гусеницу взяли биологов Буняк». Самолет, кажется, сотрясается от дружного смеха. «Ничего, обойдутся и без гусеницы», — хохочет Сердюков. Как выяснилось позже, гусеница уже была не нужна, санно-тракторный поезд, для которого она предназначалась, приближался к станции и никто о ней даже не вспомнил. Теперь очень важно, чтобы самолет не вернулся в Мирный с полпути, уж во второй-то раз Буняк наверняка поедет на аэродром и нам в Молодежной не бывать. Погода ухудшается, небо закрыто слоистыми серыми облаками, видно, как ветер гонит по морю высокие волны. Но самолет все летит вперед, теперь нужно только, чтобы его смог принять аэродром в Молодежной.

Летим и летим час за часом, и впереди показывается что-то черное. Подлетаем ближе и видим, что это земля, выступающая из льда. Далеко, километров на тридцать вперед, тянутся гряды невысоких сопок, блестят озера — оазис Вестфолль. И это оазис?! Все безжизненно — голый черно-коричневый камень, щебень, хребты и озера, это пустыня, более суровая, чем плоскогорья Памира или пески Сахары. Море бьется о мрачный скалистый берег, прибой кипит у мелких островков прибрежья. Только в Антарктиде такое место можно назвать оазисом, и по сравнению с бескрайним ледяным простором это действительно оазис. На островках видны крошечные точки — это пингвины, да и в самом оазисе, если по нему походить, можно найти следы жизни — мхи, лишайники, гнездовья птиц. К тому же и глаз отдыхает, встречая после бесконечного льда участок земли. Было бы очень интересно нырнуть: здесь береговая линия велика и население почти наверняка не такое, как в Мирном. Но это пока только мечта, самолет летит вперед, и Вестфолль (в нем расположена законсервированная австралийская станция Дэвис) остается позади. Снова бесконечные льды.