С Антарктидой — только на Вы
Шрифт:
Убираем шасси, соскальзываем в океан, с набором высоты ложимся на курс. Двигатели ревут ровно, показания всех приборов — в успокаивающе нужных пределах. И я вдруг ловлю себя на мысли, что перерывы в полетах, вызванные прохождением медкомиссии, походами по кабинетам, двухмесячным плаванием никак не отразились на моем ощущении машины и полета. Будто и не было никогда моего расставания ни с Ил-14, ни с Антарктидой.
В кабину протискивается Израэль:
— Разрешите?
— Милости просим, — в небе у меня настроение всегда
— Можем связаться с «Севой»?
— Можем.
Японская станция «Сева» лежит в 300 км от «Молодежной». Когда будем возвращаться назад, туда запланирован наш дипломатический визит. Израэль подтверждает этот план японцам, в ответ получает: «Добро пожаловать!» Проходим над «Севой», покачали крыльями обитателям станции, которые высыпали на улицу и машут нам руками.
В пассажирской кабине царит приподнятое благодушное настроение. Анекдоты, смех, шутки...
— Командир, — ко мне протискивается бортрадист Борис Сырокваша, протягивает листок, — погода на «Новолазаревской».
Читаю: видимость... ветер... облачности нет. Отлично.
— Штурман, удаление?
— Сто десять километров, — у Славы Дарчука ответ на любой мой вопрос в полете готов всегда.
Станцию замечаем километров с сорока. Она лежит в оазисе, окруженная небольшими горушками. Аэродром выше, на куполе, километрах в двадцати. Впрочем, какой аэродром? Полоска ледника без трещин, который, переползая через подледный хребет, образует невысокий гребень. В его тени скопился снег, на котором раскатана ВПП. Заход на посадку только визуальный. Обычно встречать самолет приезжают вездеходчики.
— Командир, артиллерийский тяжелый тягач уже на полосе, — в голосе Сырокваши улавливаю улыбку.
— Связь с ним есть?
— Да, но только через станцию. Они на другой частоте работают. «Значит, здесь ничего не изменилось за время моего отсутствия, думаю я, — а жаль. Не нравится мне что-то снежная дымка в горах». Над станцией — летние кучевые облака. Но сияние Антарктиды, в котором мы плыли вдоль побережья, вдруг начинает тускнеть, будто светотехник медленно реостатом гасит юпитеры в театре.
— Слава, сколько до полосы?
— Двенадцать минут.
Горы, лежащие за аэродромом, начинают дымиться длинными серыми шлейфами, теряют очертания, словно кто-то невидимой кистью начинает размывать водой пейзаж, написанный акварелью.
«Черт возьми, не успеем»... Эта мысль врывается в сознание столь же стремительно, как Ил-14 окунается в серую муть, мгновенно скрывающую все, что мы только сейчас ясно видели.
— Борис, запроси вездеход, что у них?
Бортрадист связывается со станцией, та — с вездеходом. Ответ идет тем же путем, а это значит, что мы теряем несколько десятков секунд, которые нам сейчас надо жестко экономить.
— На полосе видимость десять — пятнадцать метров. Сильный боковой ветер. Метель.
— Где стоит АТТ?
Томительное ожидание, наконец, приходит ответ: тягач —
— Попроси, пусть тягач переставят на другой конец.
Машину начинает болтать. Остекление кабины занавешено серым полотном, но обледенения пока нет. «И на том спасибо», — цежу я мысленно сквозь зубы.
— Пройдем над станцией и попробуем зайти на посадку от нее — по леднику, — говорю я Дуксину, моему второму пилоту. Тот молча кивает головой.
Уходим к станции. Она проплывает под нами. Здесь совсем другой мир — тишина, покой, легкие тени от облачков. Весь личный состав высыпал из домиков, машут руками, швыряют вверх шапки. Нас разделяют 300 метров высоты. «Сейчас нам до них так же далеко, как до Луны», — эта мысль приходит и сразу растворяется в сознании.
— Снижаемся. Второму — пилотировать по приборам!
Ледник наплывает на Ил-14. Ясно начинаю различать синеву его полей, узоры трещин, снежные мосты над ними. Идем на бреющем. Но вот полотнища снега косо перечеркивают картинки внизу, мы начинаем прошивать не то облака, не то снежные заряды, и я беру штурвал на себя — ползти над ледником, не видя, что тебя ждет в тридцати-сорока метрах впереди, самоубийство.
— Поищем полосу там, где она должна быть.
Набираю высоту и сквозь клубящийся внизу снег различаю кучу бочек. А вот и АТТ.
— Штурман, курс?
— Сто сорок.
— Становимся в вираж.
С левым креном выполняю «боевой разворот», строю короткую коробочку, ныряю вниз. Горизонт исчезает, будто его никогда и не было в природе. Ил-14 атакуют мгла, удары ветра, соскобленный со всего щита Антарктиды снег. Размытым туманным пятном, похожим на обрывок шкуры леопарда, под нами мелькают бочки, но правее, чем я ожидал. Снова ручки газа вперед и с левым креном — вверх. Ладонь бортмеханика Николая Ниловича Чуракова у обреза колонки, готовая подстраховать мое любое неверное движение.
Разворот. Снижение. Заход. Бочки, словно играя с нами в прятки, на миг выглядывают из-под пелены метели справа. Я чувствую, как нарастает во мне напряжение. Мы идем по лезвию бритвы между небом и ледником, но страха нет. Все чувства, все резервы сознания подчинены одному — просчету вариантов. Вводные сыплются в него лавиной: курс, высота, крен, обороты двигателя, видимость, поиск АТТ, поиск бочек, снос, скорость... Дарчук считает так же быстро, как и я, но Антарктида при каждом нашем очередном заходе словно играет с машиной в «кошки-мышки». Порывы ветра, его направление и скорость меняются с каждой секундой, и я никак не могу вывесить Ил-14 на одной прямой между бочками и тягачом. Каждый раз мы выскакиваем к ней под углом. Вот и сейчас...