С царём в Тобольске
Шрифт:
Я рассказал, как однажды напал на меня медведь в совершенно дикой местности, и, имея при себе только револьвер, мне все же удалось отстреляться и обратить его в бегство. Было ли у меня хорошее «повествовательное» настроение в это время, но дочери Николая с большим вниманием слушали мой рассказ, а через несколько дней Николай даже спросил через князя Долгорукова, нет ли у меня напечатанных описаний моих путешествий.
Сибирская природа, по-видимому, производила хорошее впечатление на царскую семью. Они часто расспрашивали меня о ней. Их глаза привыкли к мягким, ласкающим картинкам юга. Русская династия почти не интересовалась
Сибирь — моя вторая родина. После четырнадцати лет одиночного заключения в Шлиссельбургской крепости и после целого года путешествия по сибирским тюрьмам и этапам под суровым конвоем я очутился на свободе в Вилюйске в конце февраля. Несмотря на суровые морозы, в это время солнце дольше держится на горизонте, а краски его до того разнообразны, нежны и прихотливы, что я целыми часами любовался чудным небесным сводом, и должен сознаться, что в первый раз так глубоко полюбил северную природу, и почувствовал к ней близость, и начал изучать ее и учиться на ней. Понятно, что при встречах с семьей Николая темою нашего разговора часто была Сибирь и ее природа. Как мало знали они ее! Как мало интересовались они ею прежде! Их представления о Сибири мало чем отличались от представлений о ней итальянских красавиц, которые думают, что в сибирских городах по улицам бегают волки, медведи, что в Сибири вечный снег и морозы.
Николай Александрович неоднократно под влиянием этих рассказов и разговоров повторял свою просьбу о прогулке за город, и каждый раз приходилось отказывать ему в этом.
— Вам нечего бояться… Вы думаете, я решусь убежать. Назначьте конвой… — говорил он.
— Я уже вам объяснил, что с этой стороны менее всего препятствий…
— А если мы сами возбудим ходатайство перед правительством?
— Пожалуйста. Разве я вам делал какие-нибудь препятствия в этом отношении?
— Но мы обращаемся к вам как к представителю правительства. Теперь мы с Александрой Федоровной советовались и решили обратиться прямо. Но нам кажется, что вы могли бы и своей властью разрешить…
О, как мало знал Николай о том, что творилось кругом, несмотря на то, что я передавал им все газеты, из которых было видно, что Временное правительство уже пало и рассеялось, что его заменили Советы. Только у нас в Тобольской губернии Совет еще не имел полной власти, и у нас еще сохранялась власть губернского комиссара, городского самоуправления и были произведены выборы в земство. Но натиск со стороны Советов, особенно Омского областного, производился с особою настойчивостью. Дважды делалось приказание чрез военного комиссара Омского Совета перевести бывшего царя с семьей в каторжную тюрьму и арестовать губернского комиссара. Необходимости прибегать к такой мере я абсолютно не видел.
Однажды в праздник вечером является председатель местного Совета Писаревский к караульному дежурному офицеру и требует пропустить его к царю.
— По уставу караульной службы я сделать этого не могу, — отвечает офицер.
— Я председатель Тобольского Совета. До меня дошел слух, что Николай вчера бежал… Я хочу проверить…
Этот слух ложен. Вы знаете, что сегодня он был в церкви…
Я должен в этом убедиться: вы должны меня
Офицер отказывается:
— Идите к комиссару, а я вас не пущу, кто бы вы ни были.
Писаревский ищет меня и, найдя у полковника Кобылинского, повторяет свое заявление весьма взволнованно.
— Не всякому слуху верьте, говорится в пословице, — отвечаю я ему. — Ваша проверка излишня. Не могу исполнить вашего любопытства. А вот кстати и солдат здесь тот, что был сегодня утром в карауле, когда семья и бывший царь ходили в церковь.
Писаревский не знал, что ответить.
И вот в такой период Николаю II особенно захотелось прогуливаться за город. Меня крайне поражало непонимание положения дел со стороны свиты — князя Долгорукова, Боткина и др. Они не переставали просить о том же в то время, когда прогулки их самих по городу вызывали негодование наших солдат, они уже предупредили меня, что, если Долгоруков не перестанет «шататься по городу, его побьют»…
Мое положение становилось чрезвычайно сложным и тяжелым… Единственная надежда, которая еще жила во мне, — это Учредительное собрание, но и в нем я иногда сомневался, слишком оно запоздало. Все же я ждал созыва Учредительного собрания и приготовил уже свое ему заявление, чтобы оно освободило меня от моей обязанности.
Началась предвыборная агитация в Учредительное собрание. Тоболяки обратились ко мне, чтобы я сделал доклад в Народном доме об Учредительном собрании, где изложил бы программу. Мне пришлось делать доклады не только в Народном доме, но и в нашем отряде, и в местном гарнизоне. Предвыборная агитация как будто на время отвлекла население от острой злобы в провинциях.
Прихожу как-то утром в губернаторский дом, чтобы передать полученные письма и журналы, одна из княжон меня спрашивает:
— Неужели правда, что Учредительное собрание вышлет нас всех за границу?
Откуда у вас такие сведения?
— В газетах пишут.
Мало ли что пишут в газетах? Учредительное собрание еще не созвано, и никто не знает, как оно решит этот вопрос, — отвечаю я.
Княжна смутилась и через несколько минут вдруг заявляет:
— Лучше пусть нас вышлют еще дальше куда-нибудь в Сибирь, но не за границу.
Я посмотрел на княжну и невольно задал себе вопрос, что это значит.
— Вам не хочется уезжать из России?
— Лучше в России останемся. Пусть нас сошлют дальше в Сибирь… Вы тоже выбраны в Учредительное собрание?
— Да, — ответил я.
— И вы скоро поедете? Вы можете и не поехать. Кто вместо вас останется здесь?
Я ответил, что, если не пришлют заместителя, должен буду остаться, но употреблю все усилия, чтобы быть в Учредительном собрании.
Не знаю почему, но семья Николая II очень не желала, чтобы я уезжал, — об этом мне не раз говорили фрейлины, Боткин и другие.
Собственно говоря, с падением Временного правительства моя официальная связь с Питером и вообще с Россией прекращалась. Тобольск существовал как бы сам по себе. Никакой переписки ни официальной, ни неофициальной с новой властью у меня не было.
Надежда моя на Учредительное собрание была единственная. С каким нетерпением приходилось ждать этого созыва!
Даже Николай II неоднократно спрашивал: «А скоро ли будет созвано Учредительное собрание?»
Я отвечал уклончиво, ибо сам не имел точных сведений… Да и кто тогда мог ответить на этот вопрос?