С Ермаком на Сибирь (сборник)
Шрифт:
— Меня тянуло путешествовать.
— Есть путешествия много интереснее. Поехали бы в Париж или Швейцарию, ну, на озеро Комо, что ли.
Брезгливая гримаска скривила хорошенькие губы Фанни.
— И в Париже, и в Швейцарии, и на итальянских озерах я была. Не нравится. Слишком много культуры. Все вылизано, исхожено, и мне кажется, на самой вершине Монблана стоит надпись: «Лучший в мире шоколад «Gala-Peter».
— Да мало ли куда можно ехать? Ну наконец можно проехать на Зондские острова, в Африку, в Трансвааль, к бурам…
— А меня тянуло по пути
— Что тут хорошего?
— Это мы увидим. И не беспокойтесь, пожалуйста, дядя Иван Павлович…
Она так его и назвала — «дядя Иван Павлович», и голос ее даже не дрогнул, хотя эта фамильярность передернула Ивана Павловича.
— Или нет, я вас буду называть «дядя Ваня», ведь правда, вы мне чеховского дядю Ваню напоминаете. Добрый бука. Я вас не стесню, дядя Ваня. У меня все есть. Со мной мой калмык Царанка, завтра я куплю себе лошадей, и затем — мы только соседи.
— Где же вы купите лошадей?
— В Каркаре, на ярмарке.
— Кто вам это сказал?
— Ваш командир, Первухин.
— Но ярмарка в Каркаре будет еще через месяц, да и лошади там дикие.
— А что, вы думаете, я не умею укрощать диких лошадей? Ого! У отца на зимовнике я сама арканом накидывала, сама валила, седлала. И скакала же вволю по степи!
Глаза ее заблестели. Если бы не эти волосы, гривой волнистых прядей разметавшиеся по спине, — мальчишка, совсем мальчишка-кадет, озорник. Мечут молнии задорные глаза, и губы оттопыриваются, как у капризного мальчугана.
«Да, характер, должно быть», — подумал Иван Павлович.
— И все-таки это не женское дело — путешествовать одной. Быть искательницей приключений.
— Во-первых, не одной.
— А с кем же?
— Да с вами, дядя Ваня.
— Ну, это положим. Этот номер не пройдет.
— А почему?
— Да что вы все «почему» да «почему», как малый ребенок? Очень просто, почему. Потому, что вы молоденькая девушка. Вот и все.
Фанни совсем по-детски всплеснула руками.
— Опять, — воскликнула она. — Слушайте, дядя Ваня, я вас раз и навсегда прошу это позабыть. Смотрите на меня как на мужчину. Ведь это же безумная отсталость, что вы говорите. Это прошлыми веками пахнет. Я, слава Богу, не кисейная барышня.
— Жизнь здесь полна опасностей и приключений.
— Тем лучше, — перебила она его, и лицо, и глаза ее загорелись, — я их-то и ищу, их-то и жажду.
— Притом здешняя жизнь первобытно проста.
— Великолепно.
— В этих условиях жить молодой девушке под одной кровлей с мужчиной невозможно.
— Я не одна, со мной мой калмык Царанка. И потом, все это архаические понятия. Время теремов, дядя Ваня, прошло. Женщина равноправна с мужчиной. Посмотрите на Запад.
— Мы на Востоке.
— Это все равно. Если все ехать на восток — то будет запад.
— Удивительные у вас географические понятия.
— Ну, конечно, — засмеялась она. — Там что? — спросила она и протянула руку к долине.
— Кульджа, — неохотно выговорил Иван Павлович.
— А
— Дальше пустыня Гоби.
— А дальше?
— Дальше Китай! Вы совершенный ребенок. Дальше, дальше, дальше… Точно сами не знаете.
— Ну, конечно же, знаю. Дальше Пекин, потом Великий Океан и Сан-Франциско. То есть Америка, то есть запад. Ну не права ли я, что если ехать на восток, то будет запад.
— Это еще Колумб раньше вас открыл, — мрачно проговорил Иван Павлович.
— Бука!
Иван Павлович не ответил.
Она встала из-за стола, потянулась, как кошечка с сытым и довольным видом, взглянула с чувством удовольствия в открытую дверь на винтовку и кабардинскую папаху, еще раз бросила взгляд на бесконечную долину и вздохнула.
— Ну, спокойной ночи. Благодарю за хлеб за соль.
— Спокойной ночи, — сердито сказал Иван Павлович.
— А все-таки — бука, — кинула она ему и легко впорхнула в свою комнату.
V
Долго в эту ночь не мог заснуть на своей узкой и жесткой походной койке Иван Павлович. Уж очень не нравилось ему все это приключение. Романом каким-то веяло. Точно у Фенимора Купера или Майн Рида, а ведь он человек положительный и серьезный. Бабья этого не любит и никак не переносит. Явилась сюда. Черт ее знает, с какими намерениями. Может быть, просто авантюристка и женить на себе думает.
«Не похоже, впрочем. Чем я ей дался? Я думаю, она в России жениха легче нашла бы. Красивая, слов нет. Стройная. Одни волосы чего стоят. Брови. Поступь какая! Ножки, ручки! Настоящая низовая казачка.
Ну и тем хуже. Наваждение дьявольское, да и только. Желает путешествовать. Открытия делать. Пржевальский в юбке. Тьфу ты, пропасть! Ведь додумаются эти бабы… Начиталась, поди, книг. Эмансипация, равноправие. Драть ее некому было. Мать-то ее умерла, она еще маленькой была, а отец в ней души не чаял, все ей позволял. Лошадей арканом накидывала. С нее станет».
И только под утро заснул Иван Павлович и проспал потому утреннюю зорю и волшебный восход солнца за Кольджатскими горами.
А Фанни достала из одного из своих сундуков чистые простыни, постелила их, надела на подушки свои холодные наволочки, быстро разделась, юркнула под теплое одеяло и заснула глубоким сном усталого физически человека, довольного собой, уснула тем крепким и волшебным сном, который дает холод ночи на высоких горах.
Она проснулась тогда, когда пурпуровая полоса загорелась на востоке, и, накинув туфли и легкий халат, бросилась на веранду любоваться восходом.
И опять вершина Хан-Тенгри показалась на полчаса из-за туч. Но теперь она была не серебряная, играющая томными красками опала, а розовая, прозрачная, воздушная, как облако. И долго Фанни не понимала, что висит это в небе, точно роза необъятной величины. Облако или гора? И когда догадалась, что это гора, то почему-то дивная радость сжала счастьем ее сердце, и она тихо засмеялась. Засмеялась приветом великому Божьему миру. Засмеялась и солнцу, и этой горе, подножию Божьего трона.