С Ермаком на Сибирь (сборник)
Шрифт:
Себя он и не сравнивал. Он с места обидел Фанни до слез. Нуда, тогда, когда убил орла, по которому она промазала. Он ей показал свое превосходство над нею, и, конечно, она этого не забыла. Вообразил себя на толстом, белом, плохо чищенном Красавчике. Тоже ведь не картина! Старый китель, старые рейтузы, старая фуражка, загорелое, плохо бритое лицо, руки без перчаток — мало изящества в нем.
Вот они стоят рядом у стола, один против другого: Васенька и Фанни. Оба одинаково освещенные светом лампы под синим абажуром. Ну разве не пара? Она в темно-синей, в крупных складках юбке, из-под которой
— Что с вами, дядя Ваня?
— На дворе холодно. Долго гулял.
— А мы с Василием Ивановичем окончательно решили послезавтра и в путь. На Гималаи.
— Ох, Василек, Василек, — проворчал Гараська, — который раз ты это решаешь, мил человек.
— Нет, Гараська, вождь индейцев, на сей раз окончательно и бесповоротно. Обещано Феодосии Николаевне и будет исполнено. Завтра утром последняя прогулка, а вечером и сборы. Аминь.
— Аминь-то аминь, только бы не разаминиться нам потом…
«И не спросила его, дядю Ваню?! И не посоветовалась с ним? Точно и не жила с ним эти полтора месяца одной жизнью, одними думами», — с горечью подумал Иван Павлович.
— Через Аксу и Турфан, Герасим Карпович, — блестя глазами воскликнула Фанни, на Гималаи, через Гималаи в Дарджилинг и далее в Калькутту!
— Да, летим хорошо. Только где-то сядем, — проворчал Гараська.
XX
Фанни уже вскочила на своего Аксая, Васенька при помощи Идриса громоздился на своего маштака. Ему все неудобны стремена, и он каждый раз их перетягивает, то велит укоротить, то удлинить. Ни у Идриса, ни у Царанки лошади не поседланы, значит, едут вдвоем. Tete-a-tete [59] устраивают.
59
С глазу на глаз (фр.).
Не нравится это Ивану Павловичу. Вовсе не нравится. Во-первых, что за человек Васенька? Черт его знает. Миллионер — значит человек, выросший в убеждении, что за деньги все позволено и деньгами все купить можно. Во-вторых, человек, по-видимому, без принципов. Самодур и «моему нраву не препятствуй», что хочу, то и делаю…
Да и в пустыне… без вестового… Мало ли что может случиться?.. С тем же Васенькой? Ну, хотя солнечный удар… Или упадет с лошади… Ишь как стремена-то опустил, ноги болтаются совсем. Хорош наездник!
— Царанка, — подозвал Иван Павлович калмыка, едва только Васенька с Фанни выехали за дом. — Царанка, седлай-ка, брат, Пегаса и айда за барышней. Мало ли что в пустыне! Может, помочь надо будет. Понимаешь?
— Понимаю. Очень даже хорошо понимаю. Только я седлаю Мурзика. Не так заметно, а тоже резвый лошадь.
Царанка свое дело понимал. «Москаль нет хороший, ух, нехороший человек. Царанка по луна смотрел, Царанка по звездам смотрел. Нет… счастья нет. Совсем плохой человек».
И Царанка с той
«Может быть, это и подлость посылать соглядатая, — подумал Иван Павлович, — но иначе я не мог поступить. Даже и при том условии, что мне нет никакого дела до Фанни, как и ей нет до меня дела»…
Повернувшись от сарая, он увидал на веранде беспечно сидящего Гараську.
— Что же не укладываетесь? — сказал он, стараясь не обратить внимания Гараськи на то, что он сделал, и чувствуя, что старый охотник видит его насквозь.
— Чего собираться-то. Успеем. Результата надо выждать. А это ты, того… Правильно… Калмыка-то вслед… При нем, брат, свидетели нужны. Ух, посмотрел я на него — жох! Ну, жох!.. А уже врет! Через Гималаи махнул… А до Кольджата еле дополз…
Очень долго «катались» на этот раз Васенька с Фанни. Иван Павлович совсем истомился, ожидая их. И Гараське надоело ходить возле накрытого для обеда стола, на котором стояла остуженная в Кольджатке водка.
— Согреется, брат Иван, как полагаешь? А ну-ка, молодец, отнеси-ка ты ее опять в реку. Только погоди. Я единую, чтобы заморить червяка, с корочкой с солью…
И выпив, старик дал бутылку Запевалову, чтобы тот опять опустил ее в Кольджатку.
Наконец раскрасневшаяся, легким галопом вскочила во двор Фанни и звонко крикнула: «Царанка! Прими лошадь!» И, откуда ни возьмись, с донским казачьим шиком полным карьером подлетел к ней калмык и на лету соскочил на землю и принял Аксая.
Фанни не удивилась, что он ездил.
За ней рысью, расхлябанно болтаясь на длинных стременах, въехал во двор подрумянившийся на солнце Васенька. Он был не в духе.
— Сорвалось, — прохрипел Гараська, — эй, люди… давайте водку…
— Ух, да и голодна же я, — с напускным оживлением, входя на веранду, проговорила Фанни. — Сию минуту переоденусь. Проголодались, Герасим Карпович?
— Как не проголодаться. На целый час опоздание.
Васенька был мрачен и молчалив. Он пошел помыть руки и попудрил лицо от загара.
К обеду Фанни вышла скромно одетая в самую старую свою серенькую блузку и с гладко причесанными волосами, что очень шло к ее девичьему лицу.
— Что же, собираться прикажешь, Василек? — спросил Гараська после первой рюмки.
— А то как же! Непременно. Я сказал же. Завтра едем. Вы нам, Иван Павлович, одолжите ячменя на дорогу. И уже я вас попрошу вечером счетик, что мы должны за продовольствие.
— Решительно едешь? — спросил Гараська.
— Решительно и бесповоротно.
— Ну и слава Богу! Поглядим дорожку.
— Да ты это которую?
— Э, брат, сколько перевалов, столько и рюмок, а перевалам нет числа.
Кончили обед, Васенька пошел отдохнуть немного, Гараська отправился укладывать вьюки, Фанни медленно прибирала посуду на столе.
— А вы что же, укладываться? — спросил ее Иван Павлович.
— Я не поеду, — сухо сказала Фанни. — Передумала.
Иван Павлович ничего не сказал.
— Что же вы не спрашиваете меня, почему я не еду, — шаловливо, с прежней мальчишеской ухваткой спросила Фанни.