С кем ты и ради кого
Шрифт:
— Зачем сам? Он мне записку дал в завком. А там уж оформили по всем правилам.
— Но меня он вообще видел один раз за все время, твой Строганов.
— Но знать о тебе знает. И не вздумай артачиться. Это же смешно и глупо, в конце концов!
Зимовец начал сердиться по-настоящему. Поймав его взгляд, Слободкин отступил:
— А!.. Пусть будет по-твоему. Только с условием.
— С каким еще условием?
— На нас, на двоих. Как фронтовику тебе половину прописываю.
— Не много ли лишних слов вокруг сущего пустяка? Если бы ты знал, что это такое — УДП, ты бы, ей-богу, не тратил пороха попусту. Не слышал, как заводские остряки это дело расшифровали?
—
— Умрешь днем позже.
— Действительно, остряки!
— С шуткой оно все-таки веселей как-то. Ты сам говорил.
— Это верно. Ну ладно, идем, отпробуем твоего «усиленного». А то мутит даже.
Зимовец был прав. По талону УДП Слободкину плеснули еще один неполный черпак зеленой жижи. Она так густо дымилась, что не успела остыть, пока Слободкин донес миску до стола и разделил порцию надвое.
— Ну вот, а ты отказывался, — заметив, как торопливо Слободкин работает ложкой, сказал Зимовец.
— Ты тоже хвалил УДП не особенно, — ответил ему Слободкин, — а за тобой не угонишься.
— Просто мне в цех надо скорей.
— И мне туда же. Вот и наворачиваю!
Работа после обеда пошла по-иному. Сергей почувствовал это с первых минут, с первых оборотов патрона. Мотор загудел ровнее, увереннее, приводной ремень перестал хлопать. Позднее Слободкин узнал, что во время обеденного перерыва ремень починил шорник, но сейчас готов был отнести и это за счет общего «улучшения погоды», как назвал он для себя ту обстановку, которую застал на заводе после возвращения из больницы.
Что же тут, собственно, произошло в его отсутствие? В чем секрет перемен? Кто все это наладил, отрегулировал, привел в порядок? Было так плохо, что Слободкин не знал, долго ли он, ко всему привыкший человек, выдержит. Теперь уже можно в этом признаться. А сейчас? Или это весна все сделала? Осветила солнцем, обогрела теплом, родила надежды. Да, и она, конечно. Но главное несомненно заключалось в том, что дела на фронте стали лучше. Вот и здесь все пошло по-иному.
Он говорил так с самим собой, и ему чудилось в эти минуты, что он слышит биение железного сердца. Железного и в прямом и в переносном смысле слова. Да-да, железного. Вот оно гремит сейчас и в его станке. А там, за штабелями желтых ящиков для автопилотов, оно пульсирует в установках, проверяющих приборы на вибрацию. Слободкин отчетливо представил себе большие, сотрясаемые вибраторами столы, на которых закреплены приборы. Ритм их вибрации был ритмом сердца завода. Не слишком частым и не слишком редким — ритмом крепкого, здорового организма. Перенесшего болезнь, но одолевшего ее доблестно и ставшего еще сильнее, еще жизнеспособнее.
Люди, работающие вокруг, показались Слободкину действительно чудо-богатырями из сказки. Не только Каганов, не только Ткачев. Они-то уж само собой. А тот, что в сандалиях по снегу? А Вася Попков, гордо именующий себя бригадой? А Баденков? А дружок его закадычный? Все, все, решительно каждый — богатырь! Если б Каганов выполнил свою угрозу и в самом деле «продал» его в газету, он так и написал бы обо всех этих людях — богатыри. Ни холод, ни голод им не страшны, ни хворь, ни бомбежка их не берут. То есть берут, конечно, и еще как берут! Прямо за жабры. Но они «не сдаются, лапок кверху не тянут» — в этом и есть их сила. Железное сердце в железных людях. Подумать только! В таких условиях ни на минуту не остановили выпуск приборов и постепенно все наращивают и наращивают темп работы. Приборы конвейером идут на фронт. Сплошным потоком.
Хорошо на душе у Слободкина делалось от этих мыслей. К нему постепенно приходило ощущение, что и сам он среди этих людей что-то значит, чего-то
Длинным или коротким был этот день? Трудным или легким? Уже ночью, на койке в бараке, вспоминая его час за часом, минута за минутой, Слободкин не мог ответить ни на один из этих вопросов. День был бесконечно длинным. И пролетел мгновенно. Руки ныли от усталости. И дрожали от счастья. Им удалось наконец совладать со станком, справиться с его норовом! Вот и сейчас дрожат.
Слободкин поднес к лицу свои пальцы. Он не видел их в этот миг, но ему вдруг показалось, что они снова распухли, как тогда в больнице, после обморожения. Непослушные, чужие, они беспомощно перебирали темноту перед глазами.
В глубине барака кто-то чиркнул зажигалкой. Слободкин растопырил пальцы навстречу свету и удивился — руки как руки. Натружены только, намучены. Отвыкли от работы. Но сила в них — вон какая! В сто раз больше, чем раньше. Он сжал кулаки и в тусклом пламени зажигалки увидел отражение своих рук на противоположной стене барака. Их тени заняли чуть ли не все пространство от пола до потолка.
— Эй! — крикнул Слободкин неизвестному курильщику.
— Чего тебе? — полусонно отозвался тот.
— Горючее есть?
— Давай двигай сюда, прикуривай.
— Да нет, мне просто свет нужен. Засвети еще разок. А?
На короткое мгновение озарились зыбким светом стены барака. На одной из них, сверкавшей инеем, снова распростерлись две косые пятипалые тени…
Через несколько минут Слободкину уже снился сон. Такой же удивительный, как это видение с тенями. Он лежал на травяной росной поляне — спиной к земле, лицом к небу. За его плечами была вся Россия, вся Земля. Перед глазами — бесконечное синее небо с горячим солнцем в зените. И вот он уже не на поляне, а распластан под форштевнем несущегося вперед корабля. За его спиной — всплески весел, шелест парусов. Прямо перед ним — только облака и волны. Он, Слободкин, на самой передней точке этого парусного полета. И как все-таки замечательно, что у него такие огромные и сильные руки. Вот они становятся крыльями. Вот распахнуты над простором и со свистом рассекают воздух. Взмах, другой, третий…
— Ты что, Слобода, размахался? Хочешь совсем меня скинуть! Да? — Голос Зимовца, спросонья сердитый, охрипший, гудит над самым ухом Слободкина.
Через минуту, засыпая снова, Зимовец успевает сказать приятелю:
— Тарас Тарасыч велел тебе завтра раньше на час выйти. Ты спишь или не спишь?
— Какой еще Тарасыч? Ты сам-то спишь, как суслик.
— Нет, серьезно, Слобода, у Каганова новый сменщик, тоже мастер, я тебе не рассказывал?
— Чего ему нужно от меня?
— Не знаю. Сказано, на два часа раньше, значит, на два.
— Сказано, на час, — уточняет Слободкин.
— Правильно! Теперь вижу, что не дрыхнешь, а притворяешься. Могу спать, не забудешь?
— Не забуду, спи. А зачем я ему все-таки сдался, твоему Тарасычу?
Зимовец не отвечает. Слободкин больше не спрашивает. Одна койка у дружков на двоих. Сон тоже, кажется, один, общий. Теперь Слободкин ворчит сквозь охватившую его дрему:
— Ты чего мечешься, Зимовец? Локтищи у тебя, как штыки. Поаккуратней, слышишь?
Короткая ночь. Раннее, незаметно подкравшееся и тоже короткое утро. У Сергея настолько короткое, что он, торопясь в цех, не успевает даже с другом двух слов сказать. В конторке девятого его дожидается Тарас Тарасович Симуков, немолодой человек с прямыми, торчащими, как щетки, бровями.