С кем ты и ради кого
Шрифт:
— Обязательно оживет! — уже совсем уверенно сказал Доватор. А мы на обратном пути еще проверим. — И чтобы уж окончательно был понятен смысл его слов, добавил: — Когда будем из Берлина до дому скакать. Нескорое это дело, но правое. Верно я говорю?
— Так точно, тырш нерал! — отрывисто, четко, как на параде, отчеканили конники.
— Дай вам господь доброго здоровья! — снова всем сразу поклонилась старуха.
В Лихове больше никто не видал доваторцев. Даже и потом, после конца войны, когда отполыхали все салюты Победы.
Но в Лихове и до сих пор вспоминают Доватора. И старуха жива. Совсем плоха стала, но не запамятовала ни зиму ту, ни генерала в папахе, ни того, какие слова сказал он людям. Не забыла даже и о той малой веточке, которую он тогда с земли подобрал.
— Вот тут это, значит, и было. Во-от тут! — скажет она вам и постучит суковатым костыликом в корни могучего дерева.
Вы для приличия вслух удивитесь старухиной памяти, а про себя подумаете: «Ну разве все возможно упомнить? И где стоял, и что молвил, и как за отшибленной веткой нагнулся. Конечно, все давно перепутала бабка».
А та, словно угадав ход ваших мыслей, всплеснет руками:
— Не веришь?
— Нет, почему же…
— Не веришь, не веришь, по глазам вижу. А у нас тут всяк знает. И пихточку народ по нему окрестил.
— Как по нему? — уже не скрывая своих сомнений, спросите вы.
В разговор постепенно вступят ребята, незаметно окружившие вас и старуху:
— Все точно.
— Пихта генерала.
— Самого Доватора! — услышите вы со всех сторон.
И вот понемногу, слово за словом восстановится вся в общем-то несложная, но в то же время удивительная история пихты.
…Ускакали конники Доватора из Лихова. С каждым днем все реже и реже стали доноситься сюда раскаты орудийной стрельбы. Через неделю в селе было уже совсем тихо. Старики и бабы сперва робко, с оглядкой, потом все смелее начали выходить из землянок. Надолго ли? Этого, конечно, никто не знал. Только старуха, поговорившая в то утро с Доватором, убежденно сказала:
— Надолго.
Спорить с ней односельчане не стали. А скоро и сами увидели — все дальше и дальше уходил от Лихова фронт.
— Надолго! — совсем повеселела старая. А вместе с нею повеселело и все вокруг. Снова послышался детский смех. Блеснула на зорьке первым застекленным окном первая подлатанная хатка.
Даже обезглавленная пихта и та зашевелилась. Подумала, подумала и под весенним солнцем выбросила светлые перышки побегов. А потом, день за днем, неделя за неделей, с деревом стало твориться и совсем небывалое: верхние наклоненные к земле ветви начали постепенно распрямляться, сделались сперва горизонтальными, затем, медленно изгибаясь возле ствола, круто повернули вверх, будто стремясь заполнить собою ту пустоту, которая образовалась в небе после того, как рухнула на землю вершина.
Через несколько весен пихту невозможно было узнать: пятерка верхних ветвей, точно как по отвесу, устремилась в зенит. И вот вместо одной вершины стало
Теперь пихтой любуются многие люди. Когда подъезжаешь к Лихову, она уже верст за десять начинает над лесом показываться. Тот, кто раньше видел ее, никак не налюбуется, тот, кто встречает впервые, принимает издали за пять самостоятельных деревьев.
— А что это за чудо природы у вас? — изумленно спрашивает новый в этих краях человек.
— Пихта генерала Доватора! — отвечает какой-нибудь шустрый веснушчатый «старожил» лет семи или восьми.
И снова, в который раз уже, начинается неторопливый, гордый, со всеми подробностями рассказ о том, как Доватор был в Лихове, как землянки в одну ночь выстроил, как с людьми говорил.
Мальчишка рассказывает, и, кажется, внимательно слушает его даже само воскресшее дерево, притихшее в этот торжественный миг.
Кончился рассказ, и снова пять вершин, пять зелено-голубых сабель, вскинутых в выгнутое ветрами небо, со свистом рассекают воздух над землей подмосковного села Лихово.
СНЕЖНЫЕ ГОРЫ
И откуда она взялась тут такая? Каждое утро по Чкварели с лыжами на плечах вышагивает к Снежным горам!
Старики все глаза проглядели, понять не могут, что такое творится.
— Наши деревенские кровь проливают, а эта красотка…
Было и впрямь непонятно. Ни свет ни заря, еще и старики-то не все поднялись, девчонка — совсем молодая, в малиновом лыжном костюме, ладно, ой как ладно сидевшем на ней, — чеканила шаг по козьей тропке.
— Нашла время для лыжных прогулок! — все больше и больше сердились старики. — Спросить бы ее: не стыдно людям в глаза смотреть?
Но разве спросишь — в Чкварели с незнакомыми говорить не принято. Вот и косятся старые вслед уходящей девчонке. А Снежные горы покрыты снегом, как им и подобает даже в июльскую пору.
До войны со всей земли тянулись сюда спортсмены. Тогда от малиновых, синих, желтых костюмов рябило в глазах. Но то было мирное время, а нынче… Нет, это просто неслыханно!
— Заур, а Заур! Ты самый старший из нас. Что все это значит, по-твоему?
— Ума не приложу.
— На твоем веку случалось такое?
— Всяко бывает на длинном веку.
— А такое?
— Такого еще не было.
— Луарсаб, а Луарсаб, ты самый догадливый из нас. Куда и зачем ее все-таки носит?
— Я вижу перед собой те же горы, что и вы.
— Сколько верст до них, ты не забыл еще?
— Верст десять, не меньше.
— Ты сам-то бывал там?
— С отцом, когда под обвалом погибли овцы.
— Давно ли?
— Лет пятьдесят уж, пожалуй. С лишком даже.
— Но с тех пор там овец вообще не пасут, ты же знаешь.
— Не пасут.
— Так значит?
— Значит, спросите Отара. Он самый мудрый из нас.
— Отар, объясни, пожалуйста, что происходит в Чкварели?
— В Чкварели и на всем белом свете война.