С ключом на шее
Шрифт:
— Охотничек, — буркает Нигдеев и идет вперед, по щиколотку проваливаясь в мягкий мох и царапая брезентовые штаны корявыми березовыми сучьями.
Они то обходят участки трясины, поросшей обманчиво-сухой серебристой травой, то сворачивают в сторону, приняв за след вмятины во мху. Высматривают в бинокли среди бурого ковра березы — такое же бурое пятно медведя. Через пару-тройку километров линзы становятся совсем мутными, и Нигдеев впервые за последний час, а то и полтора просто оглядывается по сторонам.
—
Нигдеев сплевывает. Плато на глазах затягивает туманом. Серые клочья задевают кустарник, а из-за края плато прет уже серьезное — плотные клубы цвета синяка, с ослепительно-белой кромкой поверху.
— Мдааа, — тянет Нигдеев. — Намек понял.
— Давай-ка спускаться, — напряженно говорит Юрка. Нигдеев кивает. Медлит, закуривая, — заботиться, что дым спугнет зверя, уже незачем. Туман густеет и распухает, как яичные белки под венчиком, и уже не видно не то что края плато — кривой лиственнички десятком метров левее. Юрка делает пару шагов и смущенно замирает.
— Что-то я направление потерял, — через силу признается он. Нигдеев оглядывается — и насмешливая улыбка сползает с лица.
— Придется ждать, пока растащит, — говорит он. Туман на глазах поедает пространство, оставляя лишь мертвенную белизну.
— Чем… растащит? — тихо спрашивает Юрка.
Ветра нет. Ветра вообще, совсем нет; полный штиль; абсолютная неподвижность. Впервые за годы Нигдеев не слышит свиста в ушах; он повисает в незнакомом, пустом, мертвом мире. Он тянет ноздрями безжизненный воздух — и не чует ничего, кроме ужасающе невыразительного запаха воды.
Юрка тревожно смотрит на часы. Удивленно морщит лоб:
— Вот черт, встали…
— Мои тоже, — отвечает Нигдеев. — Магнетит кругом… Не надо было вообще брать, теперь только выкинуть.
— Как ты думаешь, это надолго? — шепотом спрашивает Юрка. Нигдеев пожимает плечами. Думает почему-то о Юркиной жене — как она ждет неведомо чего, всегда одна, с орущим ребенком на руках, в чужом, пасмурном, насквозь продутом городе, и ветер бьется в окна, ломится в голову, выстуживает душу; ветер ноет, кричит, рыдает, изо дня в день, из года в год, — а потом вдруг затихает, и наступает мертвый штиль. Нигдеев трясет головой, отгоняя образ серой от тоски женщины, глядящей широко раскрытыми глазами в пустоту за окном.
— Ни разу такого не видел, — говорит он. — А ты?
Юрка качает головой, и его физиономия принимает сосредоточенное, почти отсутствующее выражение. Знакомое выражение, означающее: у нас проблемы, и это серьезно.
— Дойти до края и пойти по периметру? — с сомнением предлагает он. — Рано или поздно наткнемся на тропу.
Нигдеев прикидывает расстояние. Представляет, как они час за часом идут сквозь пустоту вдоль невидимого края плато.
— Видимость — полметра, куда мы попремся?
Он считает шаги сквозь мертвый безветренный мир и, кажется, давно сбился. Тридцать?
Юрка вдруг резво подается в сторону — и тут же превращается в едва различимую тень.
— Слушай, тут землянка какая-то, — доносится, как сквозь вату, его возбужденный голос. Слышные глухие удары дерева. — Циновки гнилые, иероглифы на чайнике… Похоже, японцы руду разведывали. Ух ты — ящики с образцами!
Нигдеев движется на голос. Вдруг Юрка придушенно взвизгивает и выныривает из-под земли прямо под ноги. Трясет головой, как сеттер, которому в уши попала вода. Лицо собралось в мокрые складки.
— Слышь, ты лучше не ходи туда, — бормочет он, хватая Нигдеева за локти и крепко зажмурившись. Нигдеев выдергивает руки, и Юрка широко раскрывает глаза. — Там ребенок… мертвый.
— Что?!
— Спиногрыз, говорю, мертвый. Труп то есть. В мумию превратился. На вид уже лет пятьдесят как…
— Чепуха какая-то. Как такое может быть?
— Может, она просто больше не могла, — невнятно отвечает Юрка. — Пойдем отсюда, а?
— Куда? — мрачно спрашивает Нигдеев.
Это какой-то анекдот, думает Нигдеев, докуривая неизвестно какую по счету сигарету. Дурная байка из тех, что остроумцы любят рассказывать молоденьким, первый сезон работающим в поле коллекторшам. Он ерзает на куче мха, прикрытого разорванным пакетом; щебень врезается в задницу. Неизвестно, прошло ли двадцать минут или два часа. Неизвестно, сколько еще ждать: две минуты или двое суток… Ничего не меняется. Ничего не происходит. От напряженного бездействия Нигдееву кажется, что он плывет в выморочной белизне, невесомый и бестелесный.
И этот глухой, сводящий с ума звук. Звяк. Звяк. Скрежет металла, который силой отдирают от камня. И снова — звяк. И снова.
— Хватит уже, а?
Юрка сует ключ в карман. Склоняет голову набок, прислушиваясь.
— Как ты думаешь, сколько времени? — спрашивает он.
— Понятия не имею.
— А вроде развеивается уже, да?
— Нет.
Юрка вздыхает, вытаскивает ключ и тут же, опомнившись, убирает.
— А может, по периметру все-таки, а? — неуверенно спрашивает он. — Сколько еще просидим?
— Глупо. В любой момент рассосется, это не может быть надолго.
— Это уже долго, — тоскливо говорит Юрка, пялясь в молочную белизну, и Нигдеев с отвращением прикрывает глаза.
Звяк. Звяк. Ватная тишина, настолько глубокая, что, кажется, заложило уши.
— Слышишь? — шепчет Юрка. — Ходит кто-то…
Теперь он слышит: близко и в то же время словно издали, из-за непреодолимой стены тумана. Едва уловимый хруст веточки. Почти неразличимое хлюпанье воды, выдавленной изо мха чьей-то ногой.