С ключом на шее
Шрифт:
Она возит мыльной тряпкой (сейчас это — обрывок ее старой пижамы, самой любимой, с зелеными и синими слониками) по тарелкам, стараясь различить за плеском воды и гудением колонки, что происходит за столом. С папой понятно, папа курит, полностью погрузившись в новый номер «Науки и жизни», и лишь изредка угукает в ответ на тихие реплики теть Светы. Яна не может разобрать, что именно та говорит, и это тревожит, но голос вроде бы спокойный. Яна ставит тарелку в сушилку и берется за следующую. Хочется побыстрее закончить — тогда, может, получится посидеть одной в комнате, пока папа с теть Светой пьют чай, и подумать. Собрать
С последней вылазки на Коги прошло два дня. Два ненавистных выходных, когда невозможно не то что выбраться в сопки или хотя бы просто во двор, — невозможно даже остаться наедине с собой. Суббота уходит на гаммы и этюды. Теть Света весь день дома, не выходит даже в магазин или к подружке, слушает, слушает; стоит остановиться, как она появляется на пороге комнаты со сложенными на груди руками, и Яна снова бросается пилить, — пока папа не возвращается из гаража и не просит прекратить эту какофонию. В воскресенье Яна подметает и моет полы, а после обеда два часа учит этюд из дополнительного списка. Это даже неплохо: пока она играет или убирается, ее не трогают, а понедельник с каждым часом становится все ближе. Вот уже и ужин прошел. Надо протянуть еще пару часов, пока не скажут идти спать. Может, сегодня получится подумать в кровати; может, сегодня окрошка из гамм не заполнит все пространство под черепом, не оставив места ничему другому.
Яна слышит шорох и легкий скрип стула: теть Света встает из-за стола. «…на завтрак», — договаривает она, и папа отвечает: «Угу, хорошо». Легкий стук — распахнутые дверцы шкафчика задели ручку духовки. Проблеск красного слева, на самом краю поля зрения — теть Света наклоняется над полками. К шуму воды и газа присоединяется грохот сковородок в шкафу. Яна почти безмятежно ополаскивает тарелку.
— А эту когда успели уделать? — с усталым удивлением спрашивает теть Света и еще громче гремит в шкафчике. Проблеск красного — теперь с желтым: теть Света выпрямляется с кастрюлей в руках. — Ты не видел крышку? — спрашивает она.
Пол уходит у Яны из-под ног. Перед глазами плывет крышка от кастрюли. Она такая огромная, что загораживает и раковину, и колонку; эмалированная крышка с подсунутой под дужку винной пробкой и коричневым налетом, скопившемся в желобке у края. Желтая крышка, наполовину зарывшаяся в искрящийся кварцевый песок. Яна не хочет верить. Она старается вспомнить, как принесла крышку домой, помыла вместе с кастрюлей и засунула в шкаф. Но вместо этого она помнит, как бредет, будто придавленная, за притихшими Филькой и Ольгой сквозь стланик, и одна рука у нее свободна, а в другой она боком, за одну ручку держит кастрюльку и покачивает ею на ходу.
— Яна, ты не видела крышку? — спрашивает папа, и она обреченно отворачивается от раковины. Глядя в пол, качает головой. С зажатой в руке мыльной тряпки на пол капает вода.
— Таааак, — тянет теть Света. — И куда ты ее дела? Сожгла? Сожгла, да? И что ты делала с кастрюлей? — она стремительно сует посудину ей в лицо, и край со страшным черным пятном отколотой эмали едва не врезается в нос. Яна отшатывается, и бортик раковины упирается ей под лопатки. — Я со стенкой разговариваю?! Куда ты ее таскала? И не смей врать!
Яна зацепляется взглядом за щель между досками. Там, в глубокой черноте, виднеется что-то светлое, — может,
— Наверное, с подружками играла, готовила что-то, да? — спрашивает папа.
— У них что, своей посуды дома нет, надо нашу портить? — вскидывается теть Света.
Накапавшая с тряпки вода медленно пробирается по доскам. Щель в полу похожа на глубоководный желоб. Светлые пятнышки в нем — фонарики таинственных хищных рыб, удильщиков и черных живоглотов, состоящих из одной только голодной пасти. Теть Света вертит кастрюлю, рассматривая еще один скол — поменьше — и несколько длинных царапин.
— Ты что, по стройке с ней лазала? — спрашивает она. — Или по подвалам? Ты что, по подвалам с парнями шляешься, разносолы им там готовишь? Не смей врать! Хоть бы покраснела! В матери породу пошла… Ты им уже, наверное, не только…
«Кхы-кхы!», — громко говорит папа, и теть Света замолкает. Почти швыряет кастрюлю на стол рядом с раковиной. Яна приседает и отклоняется, прикрыв голову локтем.
— Не строй тут из себя! Кому надо тебя трогать? Тоже мне, обидели мышку, написали в норку! — теть Света поворачивается к папе: — Ты так и собираешься молчать? Эта нагло врет прямо в лицо, шляется неизвестно с кем, продукты ворует! Скоро пить-курить начнет, а ты так и будешь молчать?
Папа вздыхает и затаптывает в пепельницу окурок.
— Пойдешь заберешь крышку, — говорит он. От неожиданности Яна поднимает голову, чтобы убедиться, что он и правда имеет в виду то, что сказал. Кажется, так и есть. Горбясь, Яна отворачивается к раковине. — Не забудь только извиниться, что заявилась в такое время. И скажи своим подружкам, что больше ты гулять с ними не будешь, — он говорит ей в спину, пока Яна отжимает тряпку над недомытой посудой. До кухонного полотенца — только руку протянуть, но теть Света стоит слишком близко, и Яна, помедлив, просто вытирает руки об домашние штаны.
Глядя прямо перед собой, она идет в прихожую. Сует ноги в сапоги — так быстрее, — накидывает куртку. Она уже собирается выйти, когда теть Света выглядывает из кухни.
— Ты смотри, шустрая какая, уже оделась, — говорит она через плечо папе и поворачивается к Яне. — Ты куда это собралась на ночь глядя?
Но Яна уже почти за дверью и ничего не слышит — может ничего не услышать. Она аккуратно — чтобы не дай бог не хлопнуло оскорбительно на сквозняке — закрывает дверь. Со всхлипом втягивает пахнущий табаком и псиной воздух подъезда, и медленно спускается, жадно вдыхая еще и еще, восполняя то ли минуты, то ли часы, протянувшиеся с тех пор, как обнаружилась пропажа.
На улице еще совсем светло, но чувствуется приближение вечера. Прохладный воздух стал изжелта-прозрачным. Одуряющее пахнет торфом и раздавленной ромашкой; тени отливают синевой, и редкие звуки, отдающие эхом, особенно значительны и необычно чисты. Мир превратился в акварельный намек на самого себя. На мгновение Яна замирает на крыльце, завороженная этой сквозящей расплывчатостью, а потом бегом огибает угол дома и пересекает пустырь. Разбуженные чайки белым вихрем поднимаются над помойкой; их голоса, обычно резкие и нахальные, кажутся прозрачными и далекими, как в кино.