С ключом на шее
Шрифт:
— Я кому сказала — выметайся отсюда. Не мозоль глаза.
Папа шуршит газетой и, не глядя, подвигает к себе сигареты и спички. Яна быстро, но бесшумно, чтоб ни в коем случае не грохнуло, опускает намыленную тарелку и выскальзывает из кухни.
В большой комнате она застывает перед книжными полками — все либо скучное, либо прочитанное много раз. Подумав с минуту, она выхватывает сборник рассказов О'Генри и забирается с ногами на подоконник большого, почти во всю стену окна, выходящего на север. Сквозь щели сквозит так, что ноги мгновенно застывают. Но выступающее из стены окно отделено от комнаты плотными портьерами и тюлем, и, сидя здесь, Яна не попадется случайно на глаза: ее заметят, только
Прижав книгу к коленям, Яна смотрит в окно. Дождь яростно черкает по стеклу, оставляя тонкие, почти горизонтальные линии. Записка, предназначенная убийце, жжет карман. Они так и не отнесли ее — слишком далеко идти в такую погоду — и Яна зачем-то забрала ее домой. Не оставила в куртке. Переложила в домашние штаны так, чтобы уголок торчал из кармана, подписанной стороной наружу.
Иногда порывы ветра так сильны, что отдергивают дождь, как занавеску, и тогда на секунду становятся видны сопки и свинцовые пятна озер. Яна думает о Голодном Мальчике — каково ему сейчас. Наверное, замерз и промок. С минуту Яна размышляет, что бы делала на его месте. Наверное, попыталась бы укрыться в стланике, забилась в корни под самым большим и густым кустом. Там даже в дождь почти сухо… Штормовые порывы рвут дождевую завесу в клочья, и несколько мгновений видно даже белую полосу взбесившегося прибоя. За ней, за границей мира — серая клубящаяся пустота. Может, Голодный Мальчик сейчас прячется в ней. Может, он живет там и оттуда приходит, чтобы поиграть с ними. Чтобы поесть.
Яна понимает, что должна ненавидеть его, но у нее не получается. Она сжимает кулаки, стискивает зубы и щурит глаза. Твердит беззвучным шепотом: «Он съел маму. Он съел маму. Это все из-за него». Она старается изо всех сил, но ничего не получается. Ей просто хочется никогда больше не приходить на Коги и не разговаривать о нем. Даже не вспоминать. Ненависть не приходит. Яна не чувствует даже страха.
У нее вообще плохо получается чувствовать то, что она должна.
Ветер свистит сквозь щель так, что больно ушам, и Яна вспоминает прошлую зиму.
…Она просыпается за десять минут до будильника от дребезжания окон и пронзительного воя. Из коридора сквозь застекленную дверь падает полоска света — папа с теть Светой уже встали. Яна чует табачный дым и запах жареной колбасы, но не торопится вылезать из-под одеяла. В животе порхает сладкое предчувствие. Она лежит в теплом коконе темноты и слушает, как буран яростно колотит в окна кулаками, пока будильник не начинает сварливо перекрикивать дикие вопли ветра.
Радио на кухне бормочет тихо и неразборчиво; слова теряются за шорохом папиной газеты, постукиванием вилок и завыванием ветра. Лизка отхлебывает свой слабенький чай с таким противным звуком, будто вода уходит из ванной. Хочется отвесить ей подзатыльник. Яна подхватывает яичницу, как перышко, и глотает, не жуя, чтобы не упустить ни слова, но все равно вздрагивает, когда бодрый бубнеж диктора вдруг прерывается другим голосом, четким и близким. «Внимание. В связи с погодными условиями занятия в школе отменяются для учеников с первого (Яна перестает дышать) по пятый класс».
Ей хочется завизжать от восторга, но вместо этого она только склоняется над тарелкой, пряча лицо.
— Ну слава богу, хоть Лизку в сад не тащить, — говорит папа.
— Проследи, чтобы она доела, — говорит теть Света. — И разучи этот дополнительный гавот, который тебе Ирина Николаевна задала, раз тебе делать нечего.
Яна кивает.
— Про уроки на завтра не забудь, — напоминает папа. Смотрит на часы. — Давай собираться, лучше выйти пораньше, — он кивает на окно, наполовину заваленное снегом. Теть Света поводит плечом и идет краситься; папа уходит следом, складывая на ходу
Яна едва не подпрыгивает от нетерпения. «Ешь давай», — говорит она Лизке, чтобы не выдать себя, и начинает собирать со стола посуду, но тут же останавливается, сбитая с толку теть Светиной тарелкой. На ней лежат остатки яичницы, и совершенно невозможно угадать, будет она доедать или нет. Лизка с противным звуком возит вилкой по тарелке; с тех пор, как родители вышли из кухни, она не донесла до рта ни кусочка. Яна топчется у стола; минуты проходят, а решения так и нет. Отчаяние уже почти захлестывает ее, когда из коридора доносятся быстрые шаги; Яна улавливает облачко духов, а потом почти сразу слышит, как вжикают молнии на сапогах. Ослабев от облегчения, Яна тихо опускается на табуретку.
Услышав, как захлопнулась дверь, она машинально бросает Лизке: «Ешь давай», — и бежит в большую комнату. На тумбочке у папиной кровати книги нет. Нет и на его столе… Яна разочарованно думает, что он взял ее на работу, но тут догадывается заглянуть в туалет. И вот она: темно-красная, уже потертая. «Отель у погибшего альпиниста». Папа взял ее почитать позавчера; Яна видела, как он хохочет, мотая головой и вытирая проступившие слезы. Вот она, стоит на полу, прислоненная разворотом к стене. Яна жадно хватает ее, запоминает номер страницы и перелистывает к началу. Идет на кухню, уткнувшись в первые строчки.
— Эту книжку папа читает! — возмущается Лизка, и Яна раздраженно дергает плечом.
— Не говори ему, хорошо? И ешь… — ее вдруг осеняет. — Если не расскажешь — я не скажу, что ты не доела.
Лизка с готовностью отпихивает тарелку. Следующие два часа Яна не замечает.
Когда она поднимает голову, уже почти рассвело, и свет лампочки растворился в жемчужно-сером сиянии, льющемся из окна. Из маленькой комнаты доносится голос Лизки, выговаривающей что-то кукле. Спохватившись, Яна с сожалением отодвигает книгу и идет одевать Лизку в ее тысячу одежек.
Ольга уже ждет в подъезде. Рядом с ней топчется собака; ее живот, шаровары на задних лапах, изнанка хвоста сплошь облеплены комьями снега. Увидев Лизку, Ольга недовольно дергает носом, но ничего не говорит. Прыгая через две ступеньки, она несется вниз; Яна тащится следом, сжимая в руке горячую и липкую Лизкину лапку. Лизка спускается, как краб, по шажку за раз, растопыривая руки и поворачиваясь всем своим закутанным телом. Слышно, как Ольга нетерпеливо притоптывает внизу.
Дверь подъезда открывается ровно настолько, чтобы боком протиснуться взрослому человеку. Крыльца не видно под снегом; от двери к тротуару голубоватым ущельем тянется выкопанная тропинка, и ее уже занесло почти по колено. Но Ольга с Яной и не собираются по ней идти. Яна натягивает на Лизку варежки, и они, пыхтя и проваливаясь по пояс, огибают стенку подъезда и перелезают через снежный вал, наметенный вдоль дома. Чуть дальше он вздымается выше второго этажа — идеально гладкий гребень. С него срываются прозрачные полотнища снега. Гигантский сугроб нависает, как цунами, над узкой полосой почти голой земли, протянувшейся вдоль стены. Здесь нет ветра; здесь почти тепло. Завывания бурана кажутся приглушенными, будто уши заткнуты ватой.
Ольга окидывает довольным взглядом ровную, почти вертикальную поверхность сугроба, неторопливо проходится до следующего подъезда и обратно, придирчиво выбирая место.
— Здесь, — говорит она, остановившись почти посередине.
Филька приходит, когда им уже надоело копать. В пещеру к тому времени уже можно залезть вдвоем и даже пустить Лизку — только ноги будут торчать. Стоя на крыльце подъезда, они отдирают от варежек обледенелые комья снега. Филька появляется на тропинке, замотанный до глаз, и узнать его можно только по замечательному разноцветному шарфу.