С ключом на шее
Шрифт:
— Мама…
— Ты нам мало жизнь испоганила? — кричит вдруг бабушка, срываясь на визг. — Мало было преподавателя окрутить, принести от него в подоле? Ты, может, довольна, что твой отец нас всех сюда выкинул, мечтаешь еще дальше оказаться? Забыла уже, как твой муж здесь мучился, как ему здесь изучать было нечего, как он хотя бы одну завалящую легенду искал… Помнишь, как он спьяну плакал, жаловался, что здесь все стерильно, хоть самому сочиняй… Больно смотреть было, — а ты, его жена, журналист, пальцем о палец не ударила, чтобы ему помочь, только младенца своего и видела, погрязла в пеленках… Вот когда расследовать надо было! Забыла, чем он кончил? Ты ему жизнь сломала, оторвала от работы, от науки… и не смей отца винить, он как мог твой позор прятал… —
— Мама, что ты такое говоришь…
— Из-за твоего дружка меня на пенсию гонят! Меня!
— Что?!
— Из-за твоего активиста, любителя шнырять по кустам… Меня гонят на пенсию, а моя дочь играет в детектива и кропает желтые статейки… Продолжай в том же духе, окажешься на тех же нарах, что и твой душевнобольной муж! Давай, пиши погуще, тварь, и мать свою не забудь помянуть, что не досмотрела!
— Не тронь! — вдруг звонко выкрикивает мама. Жалобно звякает пишущая машинка, трещит бумага, которую сминают и рвут в клочья. От этого звука Филипп покрывается мурашками. Бабушка, тяжело топая, проносится в туалет.
Плеск бумаги, падающей в унитаз, едва различим — и в то же время оглушителен в своей окончательности. Устремившаяся из бачка вода рокочет, как селевый поток.
Растеряв все силы, бабушка шаркает по коридору медленно, будто на плечах у нее лежит бетонная плита. Филипп быстро закидывает в рот оставшиеся конфеты и поворачивается так, чтобы обложка «Искателя» не бросалась в глаза. Войдя в комнату, бабушка достает вязание и тяжело опускается в кресло. На Филиппа она даже не смотрит. С тех пор, как он ушел без разрешения, они редко разговаривают: бабушка (боится его) слишком разочарована тем, как он себя повел, и никакие извинения тут не помогут.
Правда, сейчас она (боится) разочарована мамой. Краем глаза Филипп видит серебристое мельтешение спиц; они звенят часто и сердито, и из кухни так же часто, зло и неубедительно огрызается пишущая машинка. Он пытается понять, о чем кричала бабушка, но догадки приходят из тех областей, о которых он даже думать стесняется, — по крайней мере, когда не один. Размышлять о трех мальчиках, которые нюхали клей, — что же еще они могли делать? — проще и безопаснее. Филипп не очень понимает, что тут расследовать, но все равно было бы здорово.
Стук клавиш затихает, и из коридора доносятся крадущиеся мамины шаги. Щелкает шпингалет, и из туалета доносятся тонкие, прерывистые вздохи.
Филипп резко встает.
— Водички попить, — говорит он в ответ на вопросительно приподнятые брови бабушки.
Мамины материалы к статье разложены по всему кухонному столу. Филипп хватает вырванные из блокнота листки, исписанные незнакомым почерком, и оставляет на них цветные пятна растаявшей глазури от морских камешков. Слюнявит палец, пытается стереть, делает еще хуже, но испугаться не успевает: листки сдвигаются, и из-под них вылезают три фотографии — три портрета, снятых, наверное, в мае, когда в школе делали фотки классов. Филипп выстраивает их в ряд. Деня. Егоров. На последней фотке Филипп сглатывает, и в пересохшем горле что-то болезненно щелкает.
Значит, до Груши он тоже добрался. Достал (съел) всех, с кем пришлось драться на Коги, всю их компанию. Всех плохих.
Филипп снова думает: а что, если мы тоже — плохие теперь, когда больше не носим ему еду? Позвоночник становится холодным и хрупким, как сосулька.
Филипп не замечает, как мама возвращается на кухню: не слышал грохота спускаемой воды. Ощутив
— Ты знаком с этими мальчиками? Дружил с ними? — тихо спрашивает она. Филипп глупо ухмыляется и неопределенно поводит плечами. Глаза мамы обведены красным, а нос так напудрен, что, кажется, порос нежной белой шерсткой. Хочется обнять ее крепко-крепко и сказать, чтобы не плакала.
— А что, если я знаю? — едва слышно выговаривает он, и мама подается к нему всем телом.
— Тогда расскажи, — говорит она. — Это клей, да? Или какой-нибудь растворитель? — Филипп сердито мотает головой, и мама чуть притопывает ногой: — Признайся, я не буду ругать! Ты же не пробовал с ними эту дрянь, правда? Ну конечно, ты же умный мальчик, ты бы не стал…
— Мам, дело вообще не в этом…
— Я понимаю, ты не хочешь быть ябедой, тебе кажется, что выдавать друзей нехорошо. Но ты поможешь им, если расскажешь, понимаешь? Это твой долг — это, а не ложная преданность…
— Да послушай же, мам…
— Вы покупали «Момент» в универсаме, да? Только скажи, кто вас этому научил? Кто этот мерзавец?
Филипп сует руки в карманы. Глядя в потолок и щурясь от песка в глазах, он презрительно тянет:
— Какой там — научил! Да все и так с первого класса знают!
Мама смотрит на него несколько секунд — боль в этом взгляде режет глаза, горло, сердце — а потом отворачивается и садится за машинку.
— Не знала, что у тебя так развит стадный инстинкт, — говорит она треснувшим голосом. — Тебе пора спать, Филипп. Иди чистить зубы, мне надо работать.
Он лежит, глядя в сумрачный потолок, тихо вдыхает въевшийся в волосы кухонный чад и слабый запах табачного дыма — мама тайком курила в форточку, когда решила, что все уже заснули. Она вообще долго не ложилась — все стучала клавишами, так долго, что Филипп несколько раз задремывал, а когда просыпался — машинка еще клацала, но с каждым разом все медленнее и неувереннее. Даже улегшись в кровать, мама не угомонилась, и теперь Филипп слушает, как она ворочается, всхлипывает и детским голосом бормочет в полусне. Да засыпай уже нормально, думает он. Вон как бабушка храпит, и ты давай… Глаза у него слипаются, и он боится отключиться сам.
Филипп представляет себе полки, за которыми не видно стен кабинета, книги, книги, тонкие, плохо отпечатанные брошюры, как попало распиханные записные книжки и снова книги. Мысль о папиной библиотеке впервые не радует его. Она слишком большая, а времени у него — хорошо, если пара часов. Он не успеет найти то, что нужно. В отчаянии он думает, что можно просто заснуть и никогда больше не заговаривать с Ольгой и Янкой о том, как избавиться от Голодного Мальчика. Можно просто убежать.
Он плавает на тускло-радужной пленке дремы, пока мама наконец не затихает. Выждав для верности еще пару минут, Филипп вытаскивает из-под подушки заранее припрятанный ключ, укладывает одеяло длинным комом, будто под ним кто-то есть, и на цыпочках крадется к кабинету. Ключ плавно входит в попахивающий семечками замок — на всякий случай Филипп смазывает его подсолнечным маслом каждый раз, когда оказывается дома один. Сегодня как раз тот случай. Ждать до утра нельзя. Филипп боится, что уже опоздал. Казалось, в городе они в безопасности, но теперь Филипп понимает, что ошибся, страшно ошибся. Ведь Груша не ходил на Коги с тех пор, как Голодный Мальчик высосал Деньку. Груша вообще никуда не ходит без Егорова… Ольга будет следующей: она сказала «ей-богу», а потом нарушила слово. Голодный Мальчик съест ее, если Филипп не узнает, как загнать его обратно туда, откуда он появился.