С котомкой
Шрифт:
– Я никаких церквей не признаю, батюшка, - сказал агроном.
– Ваше дело, ваше дело. И за это осуждать нельзя. Бог и вне церкви живет. Но во что-то-нибудь вы веруете?
– Верую. Даже хотел побеседовать с вами.
– Ах, очень рад... Как же это... Ну, вот что... Вечерком, перед от'ездом, я буду у Кузнецова... Вот там.
Когда он проходил мимо окон, освежавшийся танцор демонстративно повернулся к нему спиной и громко сказал свите:
– Мы, интеллигенты, религию отвергаем в корне. Даже для нас смешно. Коммунизм и религия - два ярых врага. Правило гласит: религия
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Праздник продолжается.
– Пирушка.
– Местная знать.
– Религиозное прение. Прокатный пункт.
– Питерский педагог.
– "Это правительству надо твердо помнить".
– Свистун.
Вечером мы сидели у зажиточных крестьян, братьев Андрея и Петра Дужиных. Огромный стол, диван, шкафы, комод, взбитая барская кровать под великолепным одеялом, меж стеной и комодом целый взвод бутылок с самогонкой. Хозяину, Андрею, очень удобно - нагнется, не вставая, и - за горлышко. Он рядом со мной, в жилетке, молодой, безбородый крестьянин, с льняными, по-городски стриженными волосами. Выпивши. Да и вся застолица, человек десять, на сильных развезях. Шумно, говорят все разом, не говорят, а кричат. Один уткнулся головой в стол и похрапывает, другой примостился спать на табуретке: голова мотается, а сам, как каменный. В ухо мне Андрей гостеприимно бубнит одно и то же:
– Да ты пей... Самогонки много... Сорок две бутылки сготовлено. Кушайте.
Только выпил - опять готово:
– Кушайте.
Выпил и не успел усов обтереть - к самому рту:
– Кушайте... Не огорчайте.
Тогда мы с агрономом решительно отодвинули стакашки.
Пьяный гость оторвал от стола голову. Хозяйская угостительная рука не дремлет:
– Пей, кум... Пожалуйте.
Бородатый кум бессильно разевает рот, Андрей ловко опрокидывает ему в рот стаканчик. Кум проглотил, открыл глаза и на смерть закашлялся:
– Сы... сы... сы-ыт...
А гости уходят, приходят новые, еле можаху, и как стеклышко, пьют, уходят, приходят, ползут от стола на карачках.
– Братейник, скажи, чтоб пива!
– Эй, хозяйки! Кто там... Пива-а!
Вот кампания молодежи: три барышни и три кавалера - нельзя иначе назвать прямо из столицы. Кто такие? Приезжие? Нет, с хуторов, свои же, богатые 1000 хуторяне. Молодежь, мужчины, конечно, пьет самогонку восхитительно и закусывает пивом. Заинтересовала меня барышня, рыжеватенькая и модница, в белом кружевном платье, заметьте: в белом. Золотые часики, брошки, браслеты, серьги. Горит и трясется все. Сколько-то пудов муки, крупы и масла уплыло за них в город? Вот она упорхнула и вскоре явилась в голубом, мастерски сшитом платье. А ночью, когда я вновь забрел сюда, она гадала с подругами на картах, в черном шерстяном платье. Она ли? Она. Узнаю от старших: ищет жениха, показывает наряды.
Рядом со мной бывший торговец, местный крестьянин. Лицо его энергично, с широким лысым лбом и коротко стриженой бородою.
– Поговори-ка, поговори с ним... Бывалый человек, - толкает меня под бок хозяин.
– На Шпалерной три месяца гноили. Выпустили. А спрашивается, за что? Да они и сами об'яснить не могут, - кому-то кричит торговец.
– Дурачье! За то,
– Нет, ты об'яви всем, кто навещал-то тебя?
– кричит ему черный, весь в кудрях, черноусый человек, кудри с проседью, лицо пьяно, похоже на мопса, и в ухе серьга. Я принял его за румына, но он оказался чистокровным евреем - Исаем Аронычем. Он - когда-то богатый купец с соседней большой станции. Его в прах разорила революция, все было разбито в щепы и разграблено. А семейство восемь человек детей.
– Кто навещал тебе в тюрьма?
– кричит он с акцентом и, прищурив левый глаз, замысловато трясет головой.
– Ты, Исай Ароныч, ты, - отвечает торговец.
– Спасибо, брат.
– И, обращаясь ко всем, тычет в него пальцем.
– Братцы! Вот самый этот еврейской породы человек, еврей...
– Жид!..
– перебивает Исай Ароныч.
– Пархатый жид...
– Этот самый пархатый жид, а дороже он мне родного.
– А-а-!
– победно кричит еврей.
– А сын тебе навещал?
– Навещал. Старший который. Спасибо, был разок.
– Пускай себе будет так. Зачем благодарить? Это его обязанность. Это долг, - его палец летит вверх.
– Долг!..
– и безнадежно: - ни черта вы, мужики, не понимаете.
– А больше никто. Ты один в Питер приехал, пропитанья мне привез...
– А-а-а...
Торговец говорит мне:
– Когда Исайка голодал с семьей, я помогал ему, а то сдох бы. Хороший жид, верный.
Напротив меня латыш-мельник. Борода четырехугольная, рыжая и щеки - два красных под глазом кулака.
– Дорого, Мартын, за помол дерешь.
– Какой дерешь! Никогда моя не дерешь. Что надо, - возмущается тот.
– Дорого... Скинь.
– А мельниц наладить дорого, дешево? Скольки труда, уметь нада, вот тут, головам иметь. Ха-ха-ха.
– Пей, Мартын, не слушай, пей.
– Пьяная рука расплескивает самогонку на тарелку латыша.
– Зачем селедка поливайт? В рот нада!
– Стой!
– хозяин чиркнул зажигалку и к тарелке. Самогонка синим огнем пых!
– затрещала у мельника борода.
– Видал?
– закричал хозяин.
– Вот какая самогонка. Товарищ председатель, видал? Как спирт. Нет, ты в рот мне загляни. Лоскутья лезут.
– И, весь изогнувшись, подставляет широко открытый рот прямо к носу председателя волисполкома.
– Крепость - страсть...
Вдруг тенористый голос в соседней комнате и к нам:
– Живой! Живой! Живой пришел! Эй, вы!.. Я - живой!
Шустрый низенький старичонка, в черном пальто и козырек фуражки к уху, прыгал от гостя к гостю и кричал:
– Эй, вы! Живой пришел... Я - живой.
– А мы мертвые по-твоему?
– смеялась у дверей хозяйка.
– Живой!.. Фамилия Живой... Пасечник... Живой... Фамилия Живой... Эй, я Живой... Живой! Гуляй, Живой!..
Он, в сущности, не кричал, а гнусил, но так суетился и скакал и, как градом, поливал словами, словно рота солдат бросилась на нас в атаку и закидала бомбами. Все оцепенели, сразу стало тихо, но вдруг задрожала изба хохотом: