С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции
Шрифт:
Что же до самих чикагских искусствоведов, то ими русский художник-этнограф Саша Яковлев был замечен еще и раньше…
Ритуальные африканские танцы, их зашифрованные в странных жестах рассказы о войне, людоедстве и любви, о таинственной, незнакомой жизни пленяли Яковлева. Он писал о танце Ганза, виденном им на стоянке:
«Ганза! Ганза! Выкрашенные белой краской, ибо это день жертвоприношенья, с плетью в руках, ибо это день боли, молодые люди захвачены диким ритмом некой безумной фарандолы, остановить которую может только звук трубы из слоновой кости, который возвестит, что жертва принесена и ритуал исполнен. Ганза! Ганза! Часами, долгими часами длится танец… Его ритм позволяет забыть о боли, и мужчины, превозмогая страдание, демонстрируют свою храбрость. Традиционная прическа из великого
В джунглях Конго искусник Саша Яковлев, истинный волшебник сангины и пастели, рисует настоящую колдунью Бюло. Она носит митру, лечит людей из джунглей или отправляет их на тот свет при помощи ядов, подобно тогдашним советским колдунам Майроновскому и Ягоде…
Близ Ареби Яковлев и его спутники углубляются в джунгли на поиски пигмеев. Отравленные стрелы пигмеев отпугивают их врагов, воинов банту, но для отважного Саши Яши врагов среди людей не бывает. Он ухитряется вступить в почти дружеские отношения с главой пигмейского семейства Удородиаво. Они даже фотографируются вдвоем «на вечную и долгую память». Фотография свидетельствует, что почтенный глава семейства был на две головы ниже даже невысокого русского художника Саши Яши.
Чуть позднее художник со своей неизменной добросовестностью пишет этнографические заметки о пигмеях:
«детские пропорции (высота их пять-шесть голов), но корпус сильный, конечности тонкие, но могучие, выпуклый и бугристый лоб, быстрый и плутоватый взгляд. Тип скорее семитический, чем негритянский: цвет кожи довольно светлый, волосяной покров развитый».
В честь новых своих друзей-французов и общительного художника пигмеи исполнили свой традиционный танец под стук примитивного тамтама, и в дневнике Яковлева появилась новая запись:
«Почти красные и сиреневые в лучах заходящего солнца, на скульптурном фоне бронзовой зелени джунглей сотня крошечных этих существ удаляется, держа тамтамы на голове и тихо выпевая ритмичную свою мелиопею… Тамтамы начинают бить громче, ритм учащается и пение становится все яростней».
Перед озером Альберта экспедиция разбилась на группы, и группа, в которой были Яковлев и Пуарье, попала в королевство Мангбету. Это было королевство удивительных длинноголовых женщин, похожих на тех, что жили при дворе фараонов Верхнего Египта. Длинноголовость их была плодом особых усилий придворных эстетов, сжимавших им голову особой повязкой с самого раннего детства… В этом царстве длинноголовых красавиц Яковлев без устали рисует и многочисленных избранных жен вождя Туба, и любимых жен вождя Боэми, и полсотни с лишним (их было 53) в большей или меньшей степени любимых жен короля Мангбету, а также его бесчисленных деток.
Художник внимательно всматривается в лица своих моделей, пытается разглядеть разницу в их происхождении и характерах и рисует неустанно…
Позднее он записывает в своем путевом дневнике:
«Черные короли. Под звуки труб и тамтамов проносят передо мной на носилках вождя Тубу. В первый раз модель предстает передо мной с такой помпой. Его жены идут во главе процессии и каждая несет свой маленький круглый табурет, пробитый бронзовыми гвоздями. Первой идет любимейшая из жен Уру, та, у которой кожа цвета золотой охры и черты лица вытянуты деформацией черепа. Ее красивые миндалевидные глаза похожи на глаза египетских статуй: белки врезанные в черный кварц и зрачки из агата… Я пишу портрет Уру и еще другой жены Тубы — это маленький эбеновый идол, груди ее, как яблоки, а сосцы подобны куполам храмов, однако прежде всего я должен закончить портрет самого Тубы в его плетеной соломенной шляпе с черными и красными перьями. Чресла его обвиты поясом из кожи
Яковлев пытается понять, кто эти вожди и повелители из джунглей. Он приходит к выводу, что вождь Туба — бастард, который пытается забыть о низком своем происхождении. Напротив, жестокий воин Манзига кажется Яковлеву высокородным, а старый вождь Боэми представляется художнику лишь хитрым политиком-интриганом. Боже мой, сколько разных, непохожих одно на другое черных лиц в этом угольно-черном королевстве…
Наконец группы экспедиции сходятся у берега Индийского океана. Конец экспедиции близок: пройдены чуть не 20 000 километров пути. За это время завязались новые дружеские связи, родились прочные симпатии. Начальник экспедиции, бывалый Жан-Мари Хаардт всей душой привязался к обаятельному, неутомимому русскому художнику. Они обнаружили сходство мыслей и пристрастий — страсть к нехоженным дорогам и путешествиям, поиски идеала, сродство вкусов, близкое чувство прекрасного. В записках Жана-Мари Хаардта имя его нового русского друга попадается то и дело:
«30 апреля. В полдень отправляемся по железной дороге в Додому… Сидим среди ящиков за складным походным столом. Неутомимый Яковлев рисует что-то, несмотря на тряску… У Яковлева прибавилась еще одна роль. В нашей группе он главный кухмистер. Художник спокойно входит в новую роль. Он человек методический, наскучить ему может только грубость, он очаровательный спутник на всем протяжении путешествия, которое по временам бывало и тяжким…»
Невзгод на их долю выпало немало — на то и странствие. При подходе к озеру Ньясса загорелась машина «Золотой скарабей». Потом пошли проливные дожди. Потом одна из машин попала в топь и стала вязнуть… Яковлев был всегда на подхвате, он был вынослив, не терял оптимизма и не уставал восхищаться чудом Африки. Вот как он описал в своем дневнике приближение к озеру Ньясса:
«28 мая 1925 года. В предрассветный час шелковистая светящаяся поверхность озера, ограниченная нависшим берегом, который тает в прозрачности тумана, эта широкая водная лента Ньяссы у подножья горы Ливингстона… Неясные формы, странные привидения, которые вдруг вырастают из водяной массы: это скорей всего суда, что плывут под полными парусами… Формы эти дрожат, меняют очертания и в конце концов растворяются вослед другим призракам и видениям. Странные дымы проплывают над нами в воздухе… Это конгусы, микроскопические мушки, которые растают потом в лучах света, и туземцы будут собирать на поверхности озера клейкую тонкую пленку из их трупов, противную на вид, но пригодную на топливо».
Вот, наконец, и сонный остров Мадагаскар — ни огромных деревьев, ни львов, ни носорогов, ни слонов, зато разноцветные птицы и бабочки. А вот и Тананарива, «деревня в тыщу домов», совсем недавно открытая для себя французскими художниками — и Пикассо, и Леже, и Браком, и Майо.
Яковлев устраивает здесь последнюю свою африканскую выставку, и местный критик (а здесь есть уже и критики) объявляет его «русским Гогеном, которому доводилось читать Толстого, Достоевского, Тургенева и Бунина». Браво, Мадагаскар: многие ли из парижан слышали об эмигрантском писателе Бунине?
Яковлев писал на Мадагаскаре портреты местных жителей, и под одним из них благодарный мальгашский житель сделал благодарственную подпись, которой Каролин Хаардт завершила свой яковлевский альбом: «Все проходит, кроме искусства. Спасибо Вам за то, что мои черты смогут остаться бессмертными».
Уже и на Мадагаскаре парижане начали праздновать завершение своей экспедиции, а уж по возвращении в Париж торжества эти приняли небывалый размах, Андре Ситроен был опытный мастер пиара.
В марте 1926 года в парижской Опере, а потом в театре Мариво демонстрировался фильм об экспедиции, имевший огромный успех. В театре Мариво документальный фильм (с Сашиным участием, конечно) шел добрых полгода. На одном из сеансов побывал даже старый президент Франции Поль Думер (тот самый, которого шесть лет спустя застрелил в центре Парижа косивший под психа подозрительный русский «националист», совершивший перед этим вполне подозрительную поездку в Москву).