С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции
Шрифт:
Никаких подробностей ни об операции, ни о Сашиной болезни мне не удалось найти. Никаких адресов, имен, диагноза, документов…
Все может быть, все бывает. Но сомнение в том, что все было так, как рассказала художнику Сорину (и не ему одному) надежная Саломея не оставляло меня. Мне думалось, что Яковлев должен был погибнуть, потому что он нарушил «правила игры». Потому что он приехал в Париж не во время, потому что попав в черный список, он «подставился», стал легкой мишенью.
За три месяца до смерти Яковлева в том же Париже погиб после хирургической операции сын террориста Л. Троцкого Лев Седов. За ним охотились люди Ягоды (одну из групп наблюдения за его квартирой возглавлял муж
«…у меня нет ни малейшего намерения кончать жизнь самоубийством и куда-либо исчезать. Если со мной случится что-нибудь, то замешан в этом будет Сталин, а не кто-либо другой».
Москва щедро тратила деньги на террористов, но молодой Седов ускользал невредимым. Но вот 9 февраля 1938 года у Седова случился приступ аппендицита, вызвали такси (в группе Эфрона были русские таксисты), и Седова отвезли в клинику Мирабо, что на улице Нарсис-Диаз (дом 7). В тот же вечер Седову сделали операцию, он почувствовал себя лучше и дежурство медсестры было отменено. Как сообщает автор путеводителя «Русские во Франции» Р. де Понфийи (издательство «Орэ»), среди медицинского персонала клиники и руководителей клиники были русские эмигранты. Если добавить, что среди русских эмигрантов к 1938 году было много агентов коминтерна и НКВД, эти сведения, сообщаемые автором ценнейшего путеводителя, не покажутся неуместными. В ночь с 13 на 14 февраля состояние больного вдруг резко ухудшилось и через сутки он умер… Добавим, что в ту пору в Москве уже вовсю работала токсикологическая спецлаборатория НКВД…
Возвращаясь к гибели А. Е. Яковлева, могу отметить, что смерть его сильно напугала русскую эмиграцию. Об этом эмигранты шептались дома, и уверен, что раньше или позже историкам удастся озвучить этот шепот. В своей книге «Они» дочь Татьяны Яковлевой Франсин дю Плесси вспоминает о том, с каким ужасом ее мать в старости рассказывала о гибели «дяди Саши» и его спутников по «желтому рейсу» (по ее подсчетам, семеро из них умерли безвременно). Мать якобы приписывала их гибель посещению запретных мест и действию неких восточных заклятий. Думается, выдумщица Татьяна знала кое-что и о других запретах и заклятиях. Но не делиться же ей было своими знаниями с левой энтузиасткой-дочерью (писавшей вдобавок книги о счастье советских женщин), все разговоры с которой кончались жестокими политическими спорами.
Не исключаю, что почувствовав боль, Саша позвонил старой знакомой Саломее и она присоветовала ему русского врача-единомышленника из клиники Мирабо. Может, она и не желала ему худшего…
В ожидании новых архивных публикаций и исследований, которые поставят точки над ё, я хотел бы привести одно бесценное свидетельство былого мастера диверсий и зарубежных убийств, покойного комиссара госбезопасности П. Судоплатова (оно содержится в его любопытнейшей книге «Спецоперации», вышедшей в знаменитом московском издательстве). У Судоплатова всего полстранички про руководимую им дорогостоящую операцию по убийству зарубежных троцкистов — крутая сценка из жизни двуногих. Конечно, текст полемический (как и вся книга): Судоплатов хочет кое-какие совершенные под его руководством бессмысленные человекоубийства снять с души («опровергнуть»), заодно прищучить историка Волкогонова и былых коллег, своих сотрудников по отделу убийств и диверсий, да вы сами поймете что к чему. Вот доподлинный текст:
«Сын Троцкого, как известно, действительно скончался в феврале 1938 года… Если бы Седова убили, то кто-то должен был бы получить правительственную награду или на нее претендовать… Принято считать, что Седов пал жертвой операции, проводившейся НКВД. Между тем,
Автор книги мог бы поправить: не операция, а спецоперация! Но о склонности пожилого автора книги, вышедшей уже в самом конце подлого века, к облегчению собственной души мы с вами уже предупреждены, но признайте, что сценка неплоха. И ведь какой туман секретности — сам руководитель убийства пишет «принято считать», а операция «проводится», там люди пашут за скудные месячные оклады, забыв и рыцарскую романтику борьбы с большевизмом (как Эфрон) и клятву Гиппократа (как «медперсонал» из клиники Мирабо). И хотя героя Советского Союза за февральскую спецоперацию никто не схлопотал, похвала наркома Ежова дошла до Парижа, всех подбодрила. Так что бедный Саша Яша попался своевременно, как признает Судоплатов, «легко предположить, конечно».
Если кто-нибудь усомнится в намерениях и методах тогдашней разведки, он может обратиться к объяснениям самого прокурора товарища Вышинского:
«Ягода (потом Ежов, Берия, далее везде. — Б.Н.) стоял на высоте техники умерщвления людей самыми коварными способами. Он представлял собою последнее слово бандитской “науки”…»
Как видите, грамотный Вышинский слово наука ставит в кавычки. Но зато слово бандитский кавычек не имеет, и приведший в своей книге этот пассаж из Вышинского историк Дм. Волкогонов печально отмечает, что «варварство медленно уступает место цивилизации, особенно в сфере политики».
Итак, гениальный русский рисовальщик, невозвращенец Александр Яковлев умер в Париже 12 мая 1938 года. Его «подельник» Василий Шухаев смог узнать об этом лишь десять лет спустя, когда добрался с «архипелага Гулаг» в «Большую зону», «на материк».
Откликов на эту смерть было немало. Самый поразительный из них можно обнаружить в биографии Алекса Либермана, которую написали (под диктовку своего тщеславного героя) американские авторы (Д. Казанджан и К. Томлинс):
«В качестве его (А. Яковлева. — Б.Н.) душеприказчицы Татьяна должна была распорядиться его имуществом, которое составляли по большей части лишь несколько предметов мебели, сотни никчемных этюдов, книги по искусству и справочная литература на нескольких языках».
Понятно, что для Алекса, на редком досуге делавшего инсталляции из гигантских труб и эскизы абстрактных картин для своих «негров» сотни «никчемных этюдов» Яковлева не представляли ни интереса, ни ценности. Заслуживающей внимания, впрочем, показалась этому будущему другу И. Бродского библиотека бедного Саши-Яши. Благожелательные биографы сообщают:
«Алекс купил библиотеку Яковлева — книги по истории искусства, русскую классику, десятитомник Фабра “Энтомологические записки”. Книги эти он вывез в Америку, они заняли там полки его библиотеки и простояли полвека нечитанными».
Эмигрантский Париж оплакивал смерть гениального «русского Энгра» Саши Яковлева. Александр Бенуа посвятил его памяти самый длинный из тогдашних некрологов, в котором 68-летний глава «Мира искусства», воздав должное великому дару Яковлева-рисовальщика, истинного чародея и «фокусника», вытащил на свет и все давние свои претензии к молодому другу. Бенуа начал с цитат из своей старой статьи о Яковлеве, напечатанной в 1916 году в кадетской «Речи» и возвестившей о появлении в русской художественной жизни настоящего феномена, настоящего чуда, блестящего, исключительного таланта: