С нами были девушки
Шрифт:
Смолярова назначили в батальон без ведома Моховцева. Бывший замполит майор Гончаренко не нашел общего языка с командиром и был переведен к прожектористам. Некоторое время его замещал секретарь партбюро. А когда часть передислоцировалась в Донбасс, в батальоне появился Смоляров.
Это — широкой кости мужчина, лет за сорок, спокойный и выдержанный. До войны Смоляров работал парторгом на небольшом заводе в Кировограде, а в июне сорок первого пошел на фронт.
— В нашей системе служил? Нет? — спросил у него при первой встрече Моховцев. — Это хуже. У нас специфика.
Приблизительно то же самое слышал Смоляров и в политотделе. И он неустанно ездил в роты, на посты, разбросанные на большом расстоянии один от другого.
Смоляров был требовательным офицером. С педагогическим тактом, не задевая самолюбия, мог настоять на своем, когда вынуждали обстоятельства. В этом скоро убедились не только бойцы и молодые офицеры, но и властолюбивый Моховцев.
И вот теперь Смоляров, невзирая, казалось, на законченный разговор, упрямо не уходил из кабинета командира.
Моховцев выжидательно смотрел на него. Полное лицо комбата сохраняло спокойное выражение.
— Ты еще что-то хотел сказать, Павел Андреевич?
Смоляров опять сел на стул напротив Моховцева. Их разделял широкий стол. Замполит некоторое время рассматривал выцветшие чернильные пятна на красном сукне. Видно, нелегко ему было начать разговор.
— Вот что, Василий Иванович, — решительно поднял голову Смоляров. — Не хотелось мне этого разговора, но, видать, не обойтись. Ты мне про Земляченко рассказывал… Поправим парня… — Он перевел дыхание. — А сейчас, раз уж задели эту тему, хочу и о твоих делах поговорить…
— О моих делах? — внешне невозмутимо переспросил Моховцев, но взгляд у него изменился — стал колючим.
— О твоих отношениях с… Марией Горицвет.
— А-а… Ну так что?.. Тебе по штату полагается ординарец? И мне, конечно, тоже… Но я не хотел полностью отрывать солдата от службы. Разве только позову гимнастерку выстирать, свежий подворотничок или пуговицу пришить, в комнате убрать… Ну и бреет она, конечно, хорошо…
— Я не о том…
— А о чем? — Глаза комбата еще больше сузились.
— Поговаривают о другом. По поведению Горицвет замечают. С подругами держится так, словно уже неровня им, а бывает, и перед сержантом нос дерет… С чего бы это, Василий Иванович? А иногда беспричинные слезы, чуть ли не истерика…
— Ну, знаешь!.. Если кто-нибудь в батальоне пытается подорвать авторитет командира в военное время…
— Авторитет сам командир может себе подорвать… И это недопустимо!
Смоляров не мог больше усидеть. Он поднялся, начал ходить по комнате. Встал и Моховцев.
Со двора долетели веселые девичьи голоса, смех. Смоляров глянул в потемневшее окно, никого не увидел и плотно прикрыл рамы.
— Если не оставишь в покое девушку, Василий Иванович, буду
— Я должен оставить Горицвет в покое или она меня? — попытался улыбнуться Моховцев. Но шутка не получилась, и лицо комбата снова помрачнело. — А может, тебе, Павел Андреевич, просто надоело со мной служить?
— Василий Иванович! Где прикажут, там и буду служить…
Казалось, разговор закончится ссорой. Но комбат обошел стол и приблизился к Смолярову.
— Павел Андреевич! Я отвечаю за батальон и за весь личный состав, и за тебя тоже. Скажу прямо: смелый ты со мной разговор завел… Но я уважаю тебя. Отбросим на время субординацию… — неожиданно добавил он. — Буду с тобой откровенен. Как с самим собой. — Моховцев говорил тихо, в голосе его послышались грустные нотки. — Тебе легко говорить. Ты воюешь и знаешь, что в далекой Башкирии ждет тебя жена, дочери… Живой будешь — встретишься с ними… А обо мне ты подумал, политработник? В мою душу заглянул, прежде чем разговор завести?.. Меня ведь никто не ждет… Был ты когда-нибудь в степи? Едешь-едешь — вокруг, до самого горизонта, ровно, и вдруг замечаешь: стоит одинокий дубок, шумит листвой, да никто не слышит его гомона. Вот так и со мной… Пока воюешь, голова хлопот полна, а придет свободная минута, оглянешься — и вокруг тебя чистая равнина…
Комбат снова хотел пошутить, но в его голосе звучала тоска. Смолярову на мгновение даже жаль стало всегда строгого, замкнутого Моховцева.
— Ну, Василий Иванович, это ты лишнее говоришь… А коллектив? Часть наша?
— Почему лишнее? — не сдавался капитан. — Еще, может, полгодика повоюем — Европа перед нами… а потом… часть расформируют, и дуй в запас, Василий Иванович… Это ясно тебе? А жизнь моя, ты знаешь, как сложилась, знаешь, что жена погуливала, детей не было?.. Нашел в себе силы — развелся… Вот и хожу, можно сказать, с обидой в сердце. И неуютно иной раз бывает мне в жизни…
— В такое время, когда идет война, когда вокруг столько горя и крови, вы… — Смоляров от возмущения не мог найти нужных слов, — вы… о своем одиночестве думаете, об обидах, сердечных?
— Я понимаю тебя, Павел Андреевич, — перебил его комбат. — Но ты напрасно горячишься. Что касается Горицвет, то у меня с ней ничего не было и нет. Повторяю, взял ее в ординарцы потому, что — парикмахер, не хотел для личных услуг отрывать бойца. Кстати, пока ты ездил, я уже отказался от ее услуг. Теперь она дежурит на батальонном посту, а я возьму другого ординарца… Вот так… Видно, плохо ты меня еще знаешь, Павел Андреевич. Строг я насчет баловства…
— Для других?
— И для себя. Больше, чем для других, — вздохнул Моховцев. — Могло, конечно, все иначе сложиться. Иной раз на душе такое, что вот взял бы и подал рапорт, что женюсь на Марии. Она ведь тянется ко мне, замечал. Это верно… Но ведь это для человека еще не все…
— Говорите, ничего плохого нет с девушкой. Но почему такие разговоры среди солдат?..
— Не слышал. А чтобы не было разговоров, об этом ты первый позаботиться должен, — с упреком сказал Моховцев.