С носом
Шрифт:
— Вот оно что, — сказала я.
— Да и что там приглядывать, она сама по себе ведь не уедет, правда же? Делов-то.
— А что это у тебя за темные делишки, с кем ты опять связался?
На миг от раздражения он закатил глаза. Потом, к счастью, совладал с собой, и сказал тонко и сухо, что ни с кем, и посмотрел на улицу, где воздух был прозрачен и чист. И сразу все прояснилось, захотелось поскорее закончить этот разговор. Матери совершенно необязательно знать все подробности, она всегда должна пребывать в некотором волнении.
— Ты хороший мальчик, — сказала я и подумала, что в последнее время слишком часто повторяю эти слова, с чего бы вдруг. При этом подковырки тоже сыпались из меня, как из рога изобилия, слишком часто и какие-то
— Да, я знаю, — продолжил сын если не устало, то как-то очень близко к тому. Его щеку пробороздили несколько морщин мучителя и мученика одновременно. Вдруг я осознала, что он ведь уже давно не подросток.
— Что с тобой происходит? — спросила я.
— Все в порядке, только вопрос с машиной надо решить поскорей.
— Ну ладно, а как Мирьям?
— Мирьям? — переспросил он, и было видно, что он совсем не слушает.
— Ну да, — пробормотала я и добавила еще, что это имя напоминает скорее название пряности, чем человечье имя.
— Ээ, что-что? — переспросил сын и почесал свой одинокий ус. Из почтовой щели в двери на пол прихожей высыпалась целая охапка рекламных газет, их приносили два раза в неделю в одно и то же время, ходил такой мужичонка, похожий на вечного, но печального бойскаута, который, со всей своей возвышенной отрешенностью, наверняка справился бы гораздо лучше с раздачей религиозной литературы. Сквозь шум прилившей к голове крови и хриплое дыхание сына я слышала, как невероятно тоскливо он вздохнул там, на лестнице, когда просовывал в почтовую щель очередную газетенку.
Пришла в себя от покашливания сына и спросила: ээ, что-что? В ответ сын тоже вопросительно-неопределенно заэкал, а затем после короткой паузы разговор снова перешел в полубодание или, точнее, полуфехтование. Ну так и что, Прости, задумалась, Да нет я спросил так что, Пожалуй именно так и спросил, Точнее я спросил ну так и что, Это уже в третий раз, Ну да, Да, Но почему, Что почему, Ну я же не знаю берешь ли ты машину или нет, Нет, Вот хрень, Не ругайся на меня, Ну да, Да, Ну может я как-то не так выразился, Определенно как-то не так, Что, Выразился, Ну да ну мам понимаешь, Что, Ну мне понимаешь очень-очень надо, Прям уж очень, Ну да очень, Вот оно что, Ну так можешь ты сказать возьмешь ты эту машину или нет.
— Да возьму, возьму, черт с тобой, — сказала я. — Вот заладил.
А потом я совершенно забыла, где и с кем нахожусь, и продолжила как ни в чем не бывало:
— Ладно, у тебя самого-то вообще как дела?
— Ты же уже спрашивала, — ответил он холодно.
— Да, но ответа я так и не услышала.
— Значит, так, — сказал он и стал рассказывать.
И рассказал, правда, по большей части, как я полагаю, наврал, но фильтровать все это почему-то не хотелось. Так вот сидела и слушала эту путаницу, тоскливо подробный и местами явно заранее продуманный рассказ о смене нескольких квартир, двух подружек, ни одна из которых не была готова к серьезным отношениям, о работе, которой так много, причем в самых разных областях, что всю ее и не переделать. Повествование о двух приятелях было более детальным, судя по всему, они были те еще мастаки обстряпывать дела, а потом, когда сын перешел к описаниям всяких невероятно изощренных комбинаций, как он сам выразился, я мгновенно провалилась в какое-то глухонемое состояние, напоминающее скорее некое путешествие, сначала смотрела на герань, трясущуюся в деревянной тюрьме на краю двора, затем мысленно перенеслась на берег залива Тееленлахти, и его словно отполированная водная гладь вынесла меня к железнодорожным путям, а они, в свою очередь, увели в сторону Мальми, Корсо и Керавы, однако там у меня защемило сердце, пришлось вырвать себя оттуда и вернуть к действительности, где сын все еще бубнил свой затянувшийся рапорт со скучными подробностями.
— И как сказал один мой добрый знакомый, было бы просто непростительно выбрасывать такую хорошую игрушку, мотор заменили, колеса вполне еще походят.
— Что?
Сын посмотрел на меня устало и произнес:
— Пойдем-ка лучше взглянем на машину. — И он стал натягивать шапку, непонятно даже, откуда она вдруг взялась у него в руке, насколько мне помнится, при входе ее не было, но вполне вероятно, что она просто каким-то странным образом оказалась точно такого же, то есть никакого, цвета, что и его волосы, то есть сына.
Я снова спросила:
— Что?
— Пойдем, посмотришь машину.
— Что?
— Пойдем, говорю, на машину посмотришь, — сказал он на сей раз тоном совершенно взрослого человека, так что, не будь он моим родным сыном, у меня волосы на голове буквально встали бы дыбом, как в плохих романах. Я взглянула на сына — он стоял передо мной, как раскрасневшаяся живая статуя. Выглянула на улицу — в окне дома напротив инженерша задернула занавески таким опереточным жестом, что было ясно наверняка: она уже давным-давно за нами шпионит.
Снова посмотрела на сына. Я практически ничего не знала о его жизни, но видела, что он сильно нервничает. Его ноги, зажатые в грязно-белые кроссовки, переминались с одной на другую и казались совсем тоненькими.
Ну как такому можно было отказать?
Так он и ушел, сын, заковылял по дорожке вдоль залива и вскоре превратился в маленький красный комочек посреди черно-белого пейзажа, а затем исчез в аккуратно вырезанной прорези Круглого дома. Сложно сказать, проявила я заботу о нем или нет, но самой себе я уж точно никак не помогла.
Постояла мгновение между похожим на густую масляную массу заливом, который вот-вот должна была стянуть ледяная корка, и отвратительной, смахивающей на старый ящик грудой железа, пытаясь найти всему происходящему разумное объяснение. Не удалось. Просто вышла за сыном к машине, не раздумывая и так быстро, что теперь не оставалось ничего другого, как таращиться на серое клубящееся небо и устало перебирать пальцами уныло звенящие ключи от машины.
Решила пройтись.
Перешла на противоположную от машины сторону улицы, набрала комбинацию цифр и по сиплому отклику кодового замка поняла, что попала внутрь, пошла домой, именно, просто домой, взбежала по потертым ступенькам наверх и вошла в квартиру, а что там, ничего, присела на стул, не снимая обуви, поняла, что не разулась, стянула ее и опять назад, забыла про обувь, оглядела дом, он всегда был для меня оплотом безопасности, села в самый лучший угол, за стол, так видны были сразу оба окна, светло, даже красиво, да, все словно сияло, все было в порядке, вот она, моя жизнь, и все в порядке, а когда еще включила радио, а там передавали сводку погоды на море, то и душа, и тело совсем успокоились, что в ней, интересно, такого было, в морской погоде, что она всегда как-то успокаивала, казалось, что мы с миром на «ты», хотя никогда никакого отношения к мореходству я сроду не имела.
Острова Куускаяскари, Кюлмяпихлая, Нахкиайнен и Валассаарет проплыли перед моими глазами и растаяли в тумане. Я еще какое-то время посидела, рассматривая белые кружки, забытые на красной вощеной скатерти, со дна которых на меня таращились два жирных кофейных глаза, потом сорвалась с места и через мгновение была уже в подъезде, во дворе, в арке, на улице, под ногами полуразложившиеся листья липы, на переходе, на углу дома и опять на переходе, на светофоре, на краю площади Хаканиеми. И как только сварливая толкотня улицы Хямеентие кое-как была преодолена, я сразу очутилась в самом сердце рынка, среди трепещущих подолов оранжевых палаток, под прицелом наперебой зазывающих продавцов, посреди многообразия запахов прохожих и лавочников, и он так же быстро кончился, как и начался, этот рынок, мне на удивление шустро удалось его проскочить, и вот я уже стою на улице Вихерниеменкату и наблюдаю, как в магазине на углу дама в пуховике взвешивает огурцы, очнулась в тот момент, когда дама, испугавшись моего пристального взгляда, в панике скрылась за полками.