С тобой моя тревога
Шрифт:
Вчера после работы двое соседей Одинцова по комнате — печник здоровяк Эркин Абдуллаев и совсем молоденький, только из десятилетки, ученик Абдуллаева Иноят Вахабов уехали на выходной день домой, к семьям, жившим в кишлаке у подножия гор. Домой они повезли гостинцы — связки бубликов, кульки со сдобными булочками и мучнистыми белыми конфетами «парвардой», кристаллами желтого вареного сахара «навата» — из кристалликов торчали белые нити с узелками. Так ребята уезжали каждую субботу и возвращались поздно вечером в воскресенье с запасом продуктов и
Вахабов заваривал на кухне большой коричневый чайник. Прежде чем разлить чай по пиалам и стаканам, трижды наполнял свою пиалу и выливал чай обратно, приговаривая при этом: «первый раз — лой, сырой значит, второй раз — чой, третий будет мой — как масло».
Абдуллаев ломал лепешки на мелкие кусочки и раскладывал по платку. После завтрака или ужина он убирал остатки лепешек в сумку, а крошки стряхивал на огромную ладонь и забрасывал в широко открытый рот, как это делают, наверное, во всех странах те, кто вырос около земли-кормилицы и знает цену хлебу…
Первые дни Одинцов, несмотря на настойчивые приглашения, стеснялся садиться к столу, на который не мог выложить ни хлеба, ни сахара своего.
— Давай, голова не морочий! — заметил Абдуллаев. — Узбекистан живешь — узбекский закон уважай!
— Какой там закон? — угрюмо откликнулся Одинцов. — Я еще не хочу есть…
— Такой закон! Ты не будешь кушать — я не буду кушать! Голодный на работу пойду… Один дом живем — значит, как родной стал. Чего есть — кушаешь, чего нет — не надо, извиняй!
— Садись, голова морочить не надо, — подтвердил и Вахабов. — Лепешки не ешь, чай не пьешь — откуда силы возьмешь?..
Только уехали Абдуллаев с Вахабовым, явился Дурнов. Он присел на стул у кровати Одинцова, не сняв гремучего плаща и фуражки, деловито спросил:
— Ну как, оторвемся завтра в город, Цыганок? Тоска на сердце. — Он сделал указательным и средним пальцами движение, будто залезал в карман. — На зарплату, так ее и разэдак, не погуляешь…
— Не могу, — отрицательно покачал головой Одинцов. — Дело есть.
Дурнов подмигнул:
— Я в доле, а?
— Пойдем, — согласился тот. — Кирпичи таскать.
Дурнов выругался и тяжелыми шагами направился к двери…
— Игнатьев! Подъем! — окликнул Одинцов соседа. — На поверку ста-а-новись!
— Не шуми, лешай! — откликнулся тот, высунул на секунду из-под одеяла голову с розовой лысиной, обрамленной венчиком седых спутанных волос, и опять спрятался под одеяло, откуда донеслось: — Подрядился крышу поднять людям в городе. За сто рублей…
— …«Вы бейти чем хо-о-ти-итя, но то-лька не-е нажом, — жалостливо напевал Одинцов, макая черствую лепешку
— И откуда ты такие песни знаешь? — высунул Игнатьев голову. — Их беспризорники лет сорок назад на вокзалах пели…
— Фольклор, дед!.. Устное народное творчество, значит… Беспризорники те выросли и меня научили… Нравится? — У Ивана было отличное настроение. — Хочешь, спою: «Как, на кладбище Митрофановском отец дочку зарезал свою»?.. Или про Ланцова, как он из замка убежал?.. Я много песен знаю…
— Беги, опоздаешь к автобусу, песенник! А то поедем со мной, подсобником! Доски подавать будешь, шифер… Десятку дам, а? Вдвоем до ночи управимся… Ну, пятнадцать! Как?
— Никак! Во мне, может, комсомольский задор просыпаться начал, а ты меня от коллектива тянешь на частные заработки! — Одинцов, смеясь, покачал отрицательно кудрявой мокрой после умывания головой. — Меня десяткой не прельстишь… Мне эта десятка нужна как с крыши упасть!
Как только автобус, набитый участниками воскресника, развернулся на призаводской площадке, из репродуктора, подвешенного у проходной, загремел приветственный марш. Петя Зайцев встречал рабочих.
— Пришел?! Молодец! — обрадованно хлопнул Зайцев Одинцова, будто одного его ждал или от него, Одинцова, зависел успех воскресника. — Агрегат уже в цехе!
— Что там сваривать-то? — деловито спросил Одинцов.
— Каюмов покажет. Он там.
На шумной в рабочие дни территории завода стояла необычная тишина. В этом непривычном безмолвии особенно громко раздавались звуки шагов: гулкие, размеренные — мужские, и звонкие, частые — женские. Только со стороны нового цеха доносились какие-то удары — то частые, то прерывистые.
Одинцов направился в свой цех, захватил там ящичек с горелками, защитные очки, буру, флюс.
Мимо палисадничка с чахлыми карагачами к новому цеху направлялась пестрая многоголосая толпа юношей и девушек. Одинцов догадался: приехали студенты, и неторопливо, так, чтобы пропустить их вперед, зашагал к месту работы.
Он еще издали заметил свой агрегат, установленный на маленькой вагонетке, а на другой — синий кислородный баллон, поискал глазами Каюмова. Вошли в цех студенты, тут же разделились на небольшие группы. Достав из сумок и авосек свертки с едой, принялись завтракать.
Одинцов пробирался в конец цеха между оживленными группами студентов неторопливо, засунув руки в карманы. Взгляд его отмечал и нежный пушок на щеке у смуглянки, и ясные голубые глаза у розовощекой толстушки, и круглые колени, обтянутые синим трикотажем тренировочных брюк у той, что, запрокинув голову, пила молоко из бутылки.
«Сколько девок пригнали, ошалеть можно! — весело думал Иван. — Какая тут к черту работа! Это же немыслимое дело в темных очках быть, когда их столько! Похоже, наработаю я тебе, Зайчик, меньше малого…»