С тобой товарищи
Шрифт:
Василий Прокопьевич даже расстроился, вспомнив Женю и Марину. Бегать бы им, смеяться, купаться в реке, смотреть веселые фильмы, а один домолился до больницы, а вторая… Что вторая? Стоит, может, сейчас в какой-нибудь темной моленной и с недетским страхом в душе молится, молится… А жизнь-то одна! Одна жизнь, и детство одно…
Василий Прокопьевич в волнении потер подбородок. И мысли его снова вернулись к секте. Страшное это дело.
Припомнилась мать. Она верила в бога. Ходила в церковь, после всяких богослужений возвращалась
— Чем бы дитя ни тешилось, говаривал он, — но раз ходишь — ходи, беды особой нету. Хотя на те монеты, что попу оставляешь, мне бы лишнюю четушку купила.
Да, беды особенной не было. Не мешала мать отцу работать, не лишала детей ни радостей, ни удовольствий детства. А когда отпускала его учиться в Москву, даже всплакнула, что сын ее ученый будет.
Василий Прокопьевич вспомнил злые глаза Кристины, записочки, что присылала сыну в больницу, вспомнил, как сидела недвижная, безучастно-непримиримая к его словам, и тревога за Женину судьбу обожгла сердце.
«А может, эта самая Кристина и заправляет и секте?» Но тут же на память пришли слова дела Назара об Ивашкине. Кто он, этот юркий мужичок? Так ли прост, как кажется? Или это только маска матерого проповедника секты? И какой секты?
Дед Назар как-то, сидя на больничном крыльце, начал перечислять всяких федоровцев, михайловцев…
— Из России понаехали, свои, доморощенные народились, — говорил он, сердито дымя трубкой, — секты-то эти. А то еще есть истинно православные христиане. Истинно! Раньше были просто православные христиане, а теперь еще истинно. Значит, те были не истинно… Чушь-то какая-то, тьфу!
Если б чушь и если б знать, что за секта, в которой состоит Кристина, и знать бы, что такое Ивашкин!
Во всем клубке торчала всего одна ниточка, и, потянув за нее, не сразу размотаешь весь клубок, не сразу дойдешь до черенка, вокруг которого он слепился. Василий Прокопьевич понимал, что все еще только начинается и в борьбе со злой разрушительной силой, свившей в городе свое гнездо, сделан лишь первый, еще незначительный шаг.
И это беспокоило.
Глава XXII. Дожди
Когда ушел Василий Прокопьевич, Кристина еще долго сидела, смотрела в окно на тихо догорающий закат. Какие мысли были у нее, кто знает? Но она то бледнела, то вдруг непривычно ярким румянцем вспыхивали ее щеки. Потом постояла у зеркала, рассматривая себя, как постороннюю. Зеркало было засижено мухами. Такие же мелкие точечки легли и на Кристино лицо. Она провела рукой по щекам. Потом опять заглянула в окно.
Улица была пуста.
— У, вражина, — прижимаясь к стеклу лбом, словно желая разглядеть кого-то на темнеющей улице, проговорила Кристина с такой ненавистью, что у нее похолодели пальцы.
Она снова села на стул. Чувствовала: Василий
Муж отчего-то пришел на память, Андрей. Никогда не вспоминала его, безбожника. С той моры, как вошел в ее жизнь со своими словами и молитвами брат Афанасий, не вспоминала, а тут вспомнила. От него, от отца отлучила сына. Неужто ж от тех не спасет?
Заметалась по комнате, ломая руки:
— Господи, спаси ты его! Несмышленыш он, не ведает, что делает! Гос-по-ди!
В углах сгустилась мгла, почти осязаемая, расползалась по комнате. Кристина со стоном билась об пол лбом, и страх за Женьку, страх перед гневом брата Афанасия за то, что не уберегла от безбожников сына, доводил ее до изнеможения. Ей хотелось то сейчас же броситься в больницу, ворваться в палату, схватить его, утащить, спрятать, вернуть сына к единственной спасительной вере; то, с яростью кусая руки. Кристина посылала проклятия на голову Василия Прокопьевича.
Такой и застал ее брат Афанасий.
— Грехи тяжки, — сказал он, не успокаивая Кристину. — Но сына привечай, возверни его в секту. Не то к тебе стоять перед судом страшным; твоя ведь кровь у отступника.
Кристина перестала плакать, смотрела на него потемневшими страшными глазами.
— Убью — вдруг хрипло вскрикнула она и рванула на груди кофточку.
— А это уж зря, — отозвался брат Афанасий. — Примечай-ка…
Он долго говорил с Кристиной тихо-тихо, даже она не улавливала все его слова. Иногда замолкал, шамкал губами, Кристина беззвучно, дышала, не сводя с него глаз.
Брат Афанасий заговорил и об осторожности, не стесняясь ее, как с единомышленницей. А когда ушел, у Кристины от тоски о сыне и следа не осталось, одни страх: что же будет с ней из-за сына, отступника божьего.
Он велел ей сходить в больницу. Помни его наставления, она пошла на следующий день и ломающимся от сухости в горле голосом попросила сестру проводить ее к сыну.
Женя сидел на кровати беленький, чистенький, прядка волнистых полос упала ему на лоб. Когда она вошла, улыбнулся ей обрадованно и нежно. У Кристины забилось сердце: так улыбался он ей, когда еще не умел ходить, не умел говорить и весь принадлежал одной ей. Кристине.
Она торопливо подошла к нему, приподняла его, прижав к себе, стала гладить Женю по волосам, по лицу, и руки у нее жадно дрожали.
— Как же так, сынок… Или без матери жить хочешь?
— Почему? — спросил Женя, обрадованный, что она пришла и такая ласковая, и не говорит о боге, а только о нем, о Жене, и о том, как ей скучно одной в доме.
— Доктор этот, должно, не хочет пустить тебя ко мне, — сказала грустно, и Жене стало жалко ее.
— Он хороший, мама! Вот ты узнаешь.