С ярмарки
Шрифт:
Он. – До свиданья.
Она. – Когда? Опять в субботу?
Он. – Когда же, как не в субботу?
Она. – Где? Снова здесь, на мосту?
Он. – Где ж еще?
Она. – Может быть, в другом месте?
Он. – А именно?
Она. – Где вы будете в праздник торы, во время «гакофеса»? [54]
Он. – Где же еще – в большой синагоге.
Она. – Почему не в холодной молельне?
Он. – Там, где ваш отец молится?
Она. – Не все ли равно?
54
Торжественное шествие вокруг амвона со свитками торы в руках.
Он. – Отец вдруг хватится, что меня нет.
Она. – Если вы маленький мальчик, который боится папы…
Он не дает ей закончить. Эти слова
Нужны ли еще пояснения? Разве не ясно, что счастливец не кто иной, как он сам! И если в этом есть хоть капля сомнения, достаточно взглянуть на ее сияющее лицо, на лучащиеся счастьем глаза. Знакомое лицо, знакомые глаза. Где он видел эту девушку со светлыми вьющимися волосами? Даже рука ее знакома ему – белая ручка с тонкими, длинными пальцами. Белая ручка, нежная и теплая. Он первый раз в жизни держит в своей руке девичью руку…
Как благочестивый еврей ожидает прихода мессии, так ожидал он счастливого дня праздника торы. Каким томительным было это ожидание! Дни тянулись словно смола. Он чуть с ума не сошел. И Шолом решился излить свою душу на бумаге, в письме, сам не зная зачем и для чего. Он писал целый день и целую ночь, и слова лились так безудержно, как поток, для которого нет преград, как стремительно бьющий фонтан. Письму не было бы конца, если б не вышла бумага. Как автор ни далек от богатства, он сейчас дорого бы дал за этот документ.
Теперь дело стало только за одним – как коту перебраться через реку, как доставить девушке письмо. Единственное средство – переслать его через подругу. Но это значит посвятить в тайну третье лицо, довериться постороннему человеку, которого ты не знаешь, не ведаешь. Это бы, пожалуй, тоже не остановило Шолома, но тут новая беда: как подступиться к этому третьему лицу? Впрочем, выход есть – придется вовлечь в предприятие четвертое лицо – того самого парня, в которого влюблена подруга дочери кантора. Парень с парнем – это совсем другой разговор! Парень с парнем всегда столкуется, даже насчет самых секретных вещей. Остается только мелочь – разыскать парня и завязать с ним дружбу. Это уж кажется совсем легко, но не так скоро делается, как говорится.
Парень этот служил приказчиком в скобяной лавке. Он был недурен собой, только руки у него настоящие лапы. Подступиться к нему не составляло особого труда, трудно было только объяснить, зачем он понадобился Шолому. Уже при первой попытке чуть не вышел скандал. Хозяйке скобяной лавки, закутанной совсем не по сезону, с чернотой под носом и с черными руками (оттого, что этими руками она отвешивает гвозди и дробь, а затем ими же вытирает нос) не понравилось, что ее приказчик водит знакомство с сыном Рабиновича. Какие дела могут быть у приказчика с сыном реб Иохума Рабиновича! Это одно. Во-вторых, когда дошло до самого главного и Шолом сказал приказчику, что у него есть просьба к его невесте, тот взъерошился, словно петух при виде кошки, которая подбирается к его курам:
– Откуда ты знаешь, что у меня есть невеста?
– Я знаком с ее подругой.
– С канторской дочкой? Э, здесь ты нарвешься на «костолома».
Шолом не понял, что такое собственно «костолом», но по усмешке приказчика догадался, что это, должно быть, не из приятных вещей.
– Какой такой костолом?
– Это уж мое дело. Давай рассказывай, что за просьба у тебя.
Шолом вытащил из кармана увесистое письмо и подал его приказчику:
– Ваша невеста должна передать это
Приказчик взял письмо и осмотрел его со всех сторон:
– Это все? Приходи завтра и, должно быть, получишь ответ.
Уф, прямо камень с сердца свалился!
Назавтра в условленное время Шолом получил от приказчика ответ, что еще нет ответа.
– Приходи завтра, и ответ будет наверняка.
Назавтра опять то же – ответа нет. Тут Шолом заметил, – а может быть, ему только показалось, – что приказчик как-то странно усмехается. К этому подозрению прибавилось еще одно: приказчик заметил со вздохом:
– Если б я умел писать так, как ты!
– Откуда ты знаешь, как я пишу?
– Мне невеста рассказала.
– А откуда знает твоя невеста?
– Она знает это от канторской дочки.
Ответ, пожалуй, неплохой, и услышать такой комплимент от девушки, которую любишь, конечно, приятно, однако невольно в голову Шолома закралась недобрая мысль – а вдруг приказчик не передал письма, а сам прочитал его. Эта мысль не давала ему покоя.
Наконец-то он дождался ответа. Это было уже накануне праздника. Приказчик выбежал ему навстречу и сунул в руку кусок желтой бумаги, сложенной вчетверо, без конверта, но заклеенный сургучом и припечатанный монетой. Это было долгожданное письмо от канторской дочки, тонкие и длинные буквы которого напоминали ее тонкие пальцы. Там было написано, что она со слезами на глазах несколько раз перечитывала его письмо, и ей жалко, что она не может писать так, как он. «Если б у нее были крылья, она бы к нему полетела. Если бы умела плавать, переплыла бы все моря, только бы увидеться с ним. И если он думает, что она может спать спокойно, то ошибается. Она глаза проглядела, дожидаясь праздника торы, потому что «сердце сердцу весть подает». В заключение девушка предупреждала его, чтобы он не пересылал ей своих писем таким путем, ибо она уверена, что письмо побывало в чужих руках… Шолому вспомнились ручищи приказчика. Его прямо в жар кинуло, когда он представил себе, как приказчик вскрывает конверт и читает письмо, в котором он излил свою душу перед дочерью кантора. Но эти мысли тревожили его недолго, потому что праздник торы уже был на носу и он скоро-скоро увидит ее, будет стоять рядом с ней, говорить с ней, с ней, дочерью кантора.
56. В праздник Торы
Ночь праздника торы. – Поэзия «гакофеса». – Евреи пускаются в пляс. – Женщины и девушки целуют свитки торы. – Небеса разверзлись, и ангелы поют хвалу господу.
Будь я Гёте, право, я не стал бы описывать страданий молодого Вертера. Я б лучше описал страдания молодого паренька, смертельно влюбленного в канторскую дочку. А будь я Гейне, зачем бы я стал воспевать «Флорентийские ночи», я б лучше воспел ночь праздника торы, когда евреи идут к «гакофесу»; молодые женщины и хорошенькие девушки смешиваются в синагоге с толпой мужчин. В праздник торы это дозволено. Они целуют тору, прыгают, кричат, пищат на разные голоса: «Счастливо дожить вам до будущего года!» – и получают в ответ: «И вам того же! И вам того же!»
Еще за час или за два до «гакофеса» в синагогу сбегается детвора – мальчики и девочки. Они взбираются на скамьи, и в руках у них развеваются флажки, на древки которых насажены алые яблоки, а в яблоки воткнуты горящие свечи; детские щечки алеют, точно яблоки, а глазки горят ярче, чем свечки. Это малыши. А старшие ребята, изучающие талмуд, или ученики уездного – разгуливают пока по двору синагоги.
Воздух свеж и чист. Небо усеяно звездами. Праздник чувствуется во всей вселенной. Даже тишина – и та торжественно празднична. Ничто не в силах нарушить святость этой ночи, когда богом избранный народ во всем мире радуется дару небес. И если даже проедет крестьянская телега и поднимет густую пыль, от которой задохнуться впору; если промчится почтовая тройка с колокольцами – дзинь-дзинь-дзинь! – в которой едет «начальство», – кому какое дело! Пыль уляжется, звон колокольцев затеряется в темной дали, а ночь останется столь же священной, столь же торжественной – потому что праздник торы на земле. Черная кошка пробегает на своих бархатных лапках, пересекает поперек весь синагогальный двор и исчезает где-то. На дальней улице протяжным тоскливым лаем заливается собака и умолкает. А ночь все так же священна, все так же торжественна – ведь праздник торы на земле! И дышится так легко, так отрадно на сердце, радостно на душе, и чувство гордости охватывает тебя. Шутка ли! Вот – я, вот – ночь праздника торы, вот – небо, а в небе бог. Мой бог, мое небо, мой праздник!