С. Михалков. Самый главный великан
Шрифт:
Осенью 1939 года я был призван в армию и участвовал в походе наших войск в Западную Украину. Это явилось началом моей литературной деятельности военного писателя-корреспондента.
Двадцать второго июня 1941 года я с группой литераторов находился в Риге. Услышав рано утром сообщение о том, что нужно ждать важных известий – выступления Молотова, я тут же покинул гостиницу и первым же поездом уехал в Москву. Я понял: вот-вот начнется война, если уже не началась, потому что услышал по радио на немецком языке фразу: «Всем судам немедленно вернуться в порты своей приписки».
Бомбили станцию Даугавпилс, но наш состав благополучно ее проскочил.
Двадцать
– Почему не в одну из центральных газет? – возмущаюсь я.
– От службы не отказывайся, на службу не навязывайся! – говорит мне мать, провожая на войну.
В Виннице меня перехватывает редакция фронтовой газеты «Во славу Родины». Приказом Политуправления меня зачисляют в штат ее сотрудников. В Одессе я контужен во время налета вражеской авиации.
Мы познакомились накануне, на одном из последних спектаклей одесского Театра оперетты, понравились друг другу, и вот мы одни, в полутемной большой комнате старинного особняка, душным июльским вечером, при раскрытых во двор окнах, за которыми звездное небо над притихшим приморским прифронтовым городом.
– Знаешь, – полушепотом говорит мне Марина, – больше всего я боюсь, что достанусь немцам. А потом они меня убьют, когда узнают, что я дочь бригадного комиссара… Оставайся сегодня у меня. Кто знает, что будет завтра…
Я глажу ее теплую, девичью руку и молчу. Я вспоминаю жену Наташу. Ее прекрасное заплаканное лицо и прощальный поцелуй. Ее крестное знамение, которым она меня благословила при последнем «Я буду тебя ждать!».
Я поднимаюсь, обнимаю девушку, прижимаю ее голову к своей груди.
– Завтра! Приходи ко мне завтра в гостиницу «Красная», – говорю я. – Спросишь внизу меня. Нет, лучше я встречу тебя у подъезда, на улице. Пойдем к морю…
– Я приду! – шепчет она и целует меня в губы…
…Пять. Пять с половиной… Шесть без четверти… Шесть! Она не пришла.
– Кого ты тут поджидаешь? – не без намека спрашивает меня капитан Друз.
– Назначил свидание одной прекрасной незнакомке! – в тон заданного вопроса отвечаю я.
– Не пришла, значит, и не придет! – уверенно парирует капитан. – Пошли к морю! Подышим!
Мы идем по Пушкинской улице вниз, в сторону набережной. И вдруг до меня доносится едва уловимое шмелиное гудение. Я непроизвольно поднимаю голову и вижу заходящее на большой высоте с моря на город звено немецких самолетов. И в тот же момент сливаются в одно свист и разрывы бомб, вой сирен, стрельба зениток, грохот разрушающихся зданий, и нет уже ни солнца, ни света…
Взрывная волна бросает меня на землю. Что-то рушится, падает, бьет меня по спине, по животу. В рот набивается известковая пыль. И так же внезапно все стихает. Я слышу отбой «воздушной тревоги» и начинаю ощущать себя. И тут я замечаю, что моя гимнастерка, мои брюки в теплой крови.
Первая мысль: если ранен в живот – застрелюсь!
Достаю пистолет. Еще раз ощупываю себя. Нет, я не ранен. Это не моя кровь. Это кровь капитана Друза. Он мертв.
Я выбираюсь из-под обломков стены разрушенного здания, возле которого нас застал налет. Бреду с пистолетом в руке назад, по Пушкинской улице. И тут я вижу ее! Она лежит на асфальте, раскинув руки. Я узнал ее по зеленой кофточке, в которой она была в театре…
Она боялась, что ее убьют немцы. Они убили ее… Если бы Марина не опоздала ко мне на свидание 22-го июля 1941 года!
Вместе с редакцией отступаем до Сталинграда. После контузии, новым приказом
Работа в военной печати сблизила меня с такими видными журналистами, как Николай Кружков и Габриэль Эль-Регистан.
В газете «Во славу Родины» работали вместе со мной известные писатели – Борис Горбатов, Константин Паустовский, Илья Френкель, Николай Кружков, Владимир Поляков. Некоторые из них уже побывали на Карельском перешейке. В «Сталинском соколе» был не менее авторитетный писательский коллектив: братья Тур, Натан Рыбак, Габо Эль-Регистан.
Выполняя задание командования, я писал очерки, заметки, а также стихи и юмористические рассказы, тексты к политическим карикатурам и листовки. Мы, армейские журналисты, не просили у редактора двух недель для того, чтобы написать стихотворение или очерк. Мы писали, сидя где-нибудь на пеньке в лесу или в землянке, все, что тогда было нужно нашему читателю в солдатской шинели. И пусть не многое из того, что в те годы написано, осталось жить в наших авторских сборниках, но это была великолепная школа оперативности, внутренней собранности, воспитания чувства ответственности и медленного, трудного, капля за каплей, накопления опыта.
Здесь уместно вспомнить известное суждение А. Пушкина: «Скажут, что критика должна единственно заниматься произведениями, имеющими видимое достоинство: не думаю. Иное сочинение само по себе ничтожно, но замечательно по своему успеху или влиянию; и в сем отношении нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных».
Памятна мне морозная ночь на полевом аэродроме, когда я с непередаваемым волнением провожал на боевое задание моих друзей – летчиков Северо-Западного фронта, вылетавших в партизанский край. На борт самолета грузили пачки сочиненных мной листовок. Помню их заголовки: «Пусть не дрогнет твоя рука!», «Ты победишь!», «Не быть России покоренной!».
…Забудь сегодня слово «жалость»И ненависть зажги в груди.Враги сильны. И их осталосьЕще немало впереди.Так бей врага без сожаленья,Не пощади и не прости.К несовершенным преступленьям,К еще не тронутым селеньямОрду убийц не допусти!Нам ночи жгла зола пожарищ.Дым пепелищ слепил глаза,Но не от дыма мне, товарищ,Зрачок туманила слеза.И нам с тобой забыть едва ли,Как на асфальте площадейМы жертвы с виселиц снималиИ в детских лицах узнавалиЧерты родных своих детей.Вот почему мы твердо знаем.За что деремся на фронтах,За что ночей не досыпаемВ сырых, холодным блиндажах.Шагами меряем болота,Седеем, мерзнем, устаемИ неприступные высотыСвоими жизнями берем.