С. Михалков. Самый главный великан
Шрифт:
Скажем, Андрей Сергеевич, мой отец, не очень похож на Сергея Владимировича. Никита Сергеевич тоже не очень. Я не имею в виду внешне, я имею в виду по модели поведения, по моему ощущению. А собственно, кто есть? Степан, Артем да я. Мне кажется, что я больше всех похож, несмотря на то, что внешне меньше всех. Но это моя субъективная точка зрения. Может быть, Степан думает, что он больше похож на деда. Никита – нет, он гораздо более жесткий человек и гораздо менее ранимый. Сергей Владимирович был совершенно не мстительный. Хамство и мерзость по отношению к себе – они его обезоруживали. Раньше, в юности, мне казалось, что надо давать сдачи в таких ситуациях – брать за модель Никитино поведение по пословице: я не знаю, какой я друг, но враг я очень серьезный. У Никиты всегда поведение джигитское. Сила ли это – вопрос метафизический. Мне кажется, сила Сергея Владимировича заключалась
Как по-твоему, Сергей Владимирович – лучший из всех Михалковых?
Наверное, это так. Это к разговору о тайне. Он всегда очень сдержанно и беззащитно себя вел с людьми, которые стояли гораздо ниже его. Я присутствовал при этом – например, при разговорах с обнаглевшим сторожем… С человеческой точки зрения, мне кажется, что именно в этом сила: когда ты позволяешь себе быть беззащитным и наивным и позволяешь себя ранить, а не стоишь в позиции: только подойди, я тебе руку сломаю. Это конечно разговор уже несколько абстрактный. Он ни к кому не относился как к врагу. В нем не было ненависти и гнева. Время, конечно, было другое. Сейчас люди гораздо злее вообще и мельче. У нас ведь как: Суриков дружил, потом раздружился с Толстым. Петр Кончаловский ругался с Маяковским. У Натальи Петровны сидел Чингиз Айтматов, она переписывалась со Стейнбеком, и так далее. У отца и у Никиты друзьями были крупные люди, безусловно, – Эдуард Артемьев, Олег Павлович Табаков, Марчелло Мастрояни, Сергей Федорович Бондарчук… Но все равно, есть ощущение мутации, ощущение изменения масштабов личности в процессе истории, глобализации и всех тех вещей, которые происходят с миром сейчас. Мне кажется, такому человеку, как Сергей Михалков, было бы трудно жить сейчас, оставаясь таким, каким Сергей Владимирович умудрился остаться в жизни.
Он не вписался бы в это время?
Может, и вписался бы. Но сегодня в людях я очень редко вижу даже отдельные фрагменты тех человеческих качеств, которые, как я сейчас к сорока семи годам понимаю, были у деда. Поэтому я с тобой согласен: среди Михалковых его величие, его масштаб, который никогда не выпирал наружу, не пиарился, вот этот скрытый масштаб для меня наиболее ценен. Я не знаю этого до конца. Но тогда была более эпическая жизнь. Потому что поговорить со Сталиным – это было не то же самое, что поговорить с Владимиром Владимировичем Путиным или Дмитрием Анатольевичем Медведевым. Один разговор со Сталиным оставлял ожог в душе, наверное. Дед рассказывал: я встречался со Сталиным, все это херня, что мы дружили, никогда мы не дружили, я с ним виделся семь, кажется, раз. И старался не ходить, не видеться, не дружить с Василием Сталиным.
Расскажи, как вы «выпендривались» в Париже.
Это была замечательная история. Мы были в Париже – я, отец и дада. И поскольку отец сдавал «Чайку», внимание даде я должен был уделять, что мне было очень приятно. Мы с ним шлялись по Парижу и как-то, уставшие, пришли к нему в номер гостиницы. Он очень любил, когда есть минута отдыха, снять брюки, но при этом остаться в рубашке, в галстуке, с заколкой бантиком, в носках и трусах лечь на кровать. Вот он лежит на кровати, а я вижу, на подоконнике – открытая пачка сигарет. Я удивился: «Ты что, закурил?» – «Д-да нет! Это б-без табака и без никотина». – «А зачем же ты купил?» – «Д-да п-повыпендриваться в Москве».
Человеку было за восемьдесят лет. Это я к разговору о детскости. Ведь это на полном серьезе. Вот у нас такие диалоги были. Наше общение было именно такого характера. И так мы общались всю жизнь. Не всю, но когда я подрос.
Еще была замечательная история. Мы собирались в Париж на «Чайку» Андрея Сергеевича. Мне звонит отец, но к телефону на даче подошел дада. Они поговорили, и отец попросил меня. Дада мне кричит снизу: «Егор, возьми трубку!» Мы с отцом разговариваем, а дада нас слушает. Отец говорит: «Я ставлю «Чайку», там у меня Тригорин стругает можжевеловый куст, а я не могу в Париже найти можжевельник. Ты не мог бы мне привезти?» Я говорю: «Пап, слушай, где я тебе возьму можжевеловый куст?» – «Да ладно, надевай кеды или пошли кого-нибудь в лес…» А Сергей Владимирович услышал: «Одевай деда и пошли в лес!» А мы-то не знаем, что он нас слушает, и в этот момент в трубке раздается его голос: «Я н-не могу, у м-меня п-пленум!». Папа стал объяснять ему, что он неправильно
Его наивность была для меня любимой чертой в нем. Наивность – это черта великого человека.
Архимандрит Тихон (Шевкунов) [66]
Сергей Владимирович, всякий раз когда имел возможность помочь кому-нибудь, никогда не отказывал себе в радости сделать это, хотя мы знаем, как часто бывает, что люди боятся обращаться к сильным мира сего – чтобы не побеспокоить, чтобы не создавать себе самому лишних проблем… И вот в том, что касалось церкви, Сергей Владимирович смог сделать очень-очень важные вещи.
66
Архимандрит Тихон (Шевкунов) (р. 1958) – священнослужитель Русской Православной Церкви, наместник московского Сретенского ставропигиального мужского монастыря. Ректор Сретенской духовной семинарии.
Так получилось, что в 60-х, к началу 70-х годов знаменитый Пантелеймонов монастырь, единственный русский монастырь на Афоне, почти совсем обезлюдел: монахи просто умирали от старости один за другим. До революции их было около трех тысяч, а к началу 70-х годов оставались буквально единицы. Новых насельников, монахов монастыря, Русской Православной Церкви запрещало отправлять на Афон советское государство. Это была, казалось бы, неразрешимая проблема, и вот, узнав об этом, Сергей Владимирович подошел к тогдашнему генеральному секретарю, Леониду Брежневу, и очень-очень настоятельно попросил разрешения на то, чтобы молодые русские монахи смогли поехать и жить в этом огромном Афонском монастыре.
Михалков смог убедить генерального секретаря: в Патриархию поступило разрешение от Совета по делам религии при Совете министров СССР. Вскоре первые монахи, в том числе из Псково-Печерского монастыря, были направлены на Афон. И таким образом вот эта преемственность русского монашества на Святой Горе, которая продолжалась столетия и столетия, не была пресечена.
Насколько я знаю, Сергей Владимирович еще раз поучаствовал в общецерковной жизни, поучаствовал своим авторитетом, своим веским и мужественным словом. Как известно, к началу 80-х годов на территории собственно России, той территории, что сейчас называется Российской Федерацией, оставалось только два действующих мужских монастыря – Троице-Сергиева Лавра и Псково-Печерский монастырь. В Москве не было ни одного монастыря. Духовный центр располагался в небольшом здании в Чистом переулке, где находилась Патриархия.
Святейший Патриарх Пимен обратился в Совет по делам религии с просьбой предоставить для Русской Православной Церкви один из многочисленных тогда, не разрушенных в Москве монастырей. Но председатель Совета по делам религии Куроедов боялся обратиться с этим вопросом в Политбюро, просто боялся. Анапрямую Патриарх к генеральному секретарю или в Политбюро обращаться не имел права, только через соответствующую инстанцию – Совет по делам религии при Совете министров. И вот как-то раз на одном из приемов митрополит Филарет Минский общался с Сергеем Владимировичем и поделился этой проблемой, казалось бы неразрешимой. Сергей Владимирович, через некоторое время попав на прием к Черненко, тогда уже престарелому генеральному секретарю, рассказал ему эту историю и попросил о содействии. Черненко, как вспоминает Сергей Владимирович, удивился: «А почему же Патриарх Пимен сам ко мне не обратится?». Сергей Владимирович ответил: «Ну, вы, собственно, и создали такие законы, что он не может обратиться к вам, минуя Совет по делам религии». Как бы то ни было, ходатайство об открытии монастыря было написано и передано, и вопрос был решен: в 1983-м году, кажется, Даниловский монастырь был, в конце концов, передан Русской Православной Церкви.
Сложные были времена. Никита Сергеевич вспоминает, что когда священники приезжали домой, чтобы причастить маму и детей, Сергей Владимирович обычно уезжал.
Что происходило в душе этого человека, одному Богу известно, но всякий раз, когда мне доводилось с ним встречаться, а это были действительно незабываемые встречи, видно было, насколько глубоко и серьезно относится Сергей Владимирович к тем самым великим и главным вопросам жизни, о которых думали и он, и множество совестливых и искренних людей – и писателей, его коллег, и самых-самых простых людей. Недаром Сергей Владимирович отошел ко Господу, сподобившись в одну из самых последних минут своей жизни причаститься Святых Христовых Тайн.